Татьяна Лебедева - Осень нелюбви

Юра поставил эмалированный чайник на газовую плиту и включил огонь. Чайник быстро засвистел.

— Иди сюда, покажу тебе кое-кого, — кивком головы он позвал меня на балкон.

Там на подстилке лежал белый голубь со сломанным крылом. Возле него стояла крынка воды, в маленьком блюдечке был раскрошенный хлеб.

— Сегодня утром выхожу из дома — смотрю: кот, рыжий такой, огромный, поймал голубя, и перья уже летят. Я еле отнял, принес сюда, — сказал он, присаживаясь на корточки возле птицы. — Бедняжка, больно ему.

Я попыталась погладить голубя, он забил здоровым крылом.

— Юр, он выздоровеет?

— Что-то он не поел ничего… Да, конечно, выздоровеет! Это ведь всего лишь крыло. От этого не умирают.

— От сломанных крыльев не умирают?

Он усмехнулся.

— Нет. Просто жизнь меняется. А жизнь хороша уже сама по себе.

Мы вернулись на кухню. Из чайника уже валила струя пара. Юра достал сервизные перламутровые чашки с цветочками и заварил чай. Себе очень крепко, почти как чифир, мне послабее.

— С лимоном?

— Да, отлично, — кивнула я.

Юра порезал лимон, подавил его в чашке и подал мне. Мы пошли в комнату.

— Ты не против, если я включу музыку? — спросил он.

— Нет, конечно!

И он поставил А-hа «Summer moved on». В правой руке у него появилась сигарета и тут же задымилась и едко запахла. Он сидел в кресле, закинув ногу на ногу, и курил прямо в комнате. Я отдала ему план крыши Аллилуева, и пока он рассматривал чертежи и что-то высчитывал, я разглядывала его. Юре-Америке было около сорока. Лицо уже покрылось морщинками. Но если смотреть на него издалека, то нельзя было дать ему больше двадцати пяти: он был сухощавым, подтянутым, носил красные спортивные штаны и футболки с яркими принтами. Волосы его еще не тронула седина, густой черной шапкой свешивались они ему на лоб и на уши, прикрывая их. Оставалось в его движениях, мимике, взгляде что-то мальчишеское и живое. И сейчас в этой обветшавшей, темной квартире, под щемящие сердце мелодии A-ha, с сигаретой в жилистой руке он казался мне похожим на стареющего рокера с прежними привычками, но без былой славы и денег.

Он поднял голову, поймал мой взгляд и улыбнулся, будто прочел в глазах мои мысли.

— У меня были и лучшие времена.

— Я знаю, — ответила я.

— Жаль, что ты не была в гостях в моей прежней квартире. Там было очень красиво! Правда, беспорядок… хотя время от времени там жили женщины, — тогда было чисто.

Дым от сигареты поднимался тонкой струйкой к потолку и стелился там легким туманом, не находя себе выхода. Тогда Юра отдернул шторы и открыл форточку, впустив в комнату белый густой свет и свежий воздух.

— Ты же не куришь? Извини. Я покурю в окно.

Теперь он стоял в светлом пятне, далеко от унылой мрачной комнаты с желтыми обоями.

— Каково это: потерять все? — спросила я Юру.

— Зависит от того, как на это смотреть, — он сбил пальцем пепел в пепельницу. — Я отношусь к этому как к еще одному лицу многоликой жизни. Жизнь разная, она не стоит на месте. Я до сих пор чувствую ее новизну. Я — то борюсь с ней, то отпускаю и плыву по течению. Порой пытаюсь ее обмануть, а она обманывает меня. Наверное, у меня конфликт с жизнью! — Юра усмехнулся. — Но это значит, что я живу! Ты никогда не хотела прожить сразу как бы несколько жизней в течение одной?

— Не думала об этом.

— Это то, чего хотят актеры, писатели, режиссеры: прожить не только одну свою жизнь, а несколько разных, — с разными сюжетами, разными характерами, с разными знакомыми, в разных местах. Потому что жизнь такая многогранная, что глупо и скучно прожить ее в скорлупе, где ничего не меняется. Я сейчас будто проживаю вторую жизнь. И мне одинаково интересны — и та первая, и эта новая.

— Но ведь ты, наверное, потерял и близких тебе людей из прошлой жизни?

— Самые близкие остались: мама, например. Остальные отвалились, — Юра пожал плечами.

— Ты скучаешь по ним?

Он задумался.

— Я скучаю только по одной женщине. Однажды она посмотрела на меня и сказала: «Когда ты рядом со мной, в воздухе больше кислорода». Я хотел бы проживать с ней все свои жизни.

— А что для тебя любовь? — решилась я спросить, когда Юра замолчал.

— Это единственное, что стоит беречь, единственная ценная вещь в мире. К сожалению, я не уберег. Я был молод и глуп, я ценил другие, абсолютно несущественные вещи. Вот смотри, — он показал рукой в окно.

Я встала и подошла к нему. Внизу во дворе стоял белый сияющий мерседес. Возле него молодой парень в дорогой кожаной куртке что-то говорил, отчаянно жестикулируя, женщине среднего возраста в шерстяном пальто. Рядом с женщиной была инвалидная коляска, в которой сидела сухонькая старушка, укутанная пледами.

— Это мать просит сына отвезти бабушку в больницу, а он не хочет сажать ее в свою дорогую машину, потому что у старой леди иногда случается недержание. Я давно наблюдаю за этой семьей, они живут этажом выше. Вот это неправильные приоритеты.

Юра чиркнул спичкой и закурил очередную сигарету.

— Пустота в сердце — это уродство. Пустота разъедает хуже всякой кислоты. Такая вот физическая аномалия. А еще важно, чтоб была любовь к жизни. Жизнь — это ведь самая непостижимая вещь, не подчиняющаяся никаким законам. Как можно не любить ее?

— А когда она страшная, мерзкая?

— Это лишь одно ее лицо, а их очень много. Калейдоскоп. И узор постоянно меняется. Только бы взгляд не стал заскорузлым, когда видишь только один рисунок, когда глаз не воспринимает больше форм, цветов и оттенков, а концентрируется на одной черной точке, превращая ее в огромное пятно. Тогда ты — живой труп. Я люблю следить за жизнью, мне интересно, что она делает со мной, с людьми, с миром, как она переворачивает все с ног на голову. Жизнь — самая занимательная штука в мире! Если ты ее любишь, не факт, конечно, что она будет отвечать тебе взаимностью, — он хмыкнул и глубоко затянулся, — но, по крайней мере, ты всегда будешь получать от нее удовольствие.

Внезапно среди белой пелены света появился золотистый солнечный луч и упал на подоконник. Непонятно, как он вообще смог пробиться сквозь толстую завесу белой мути, которая уже неделю покрывала небо. Золотистый луч немного потанцевал на подоконнике и занавесках, а потом начал шириться. Он ширился и ширился, разъезжаясь золотой полосой по паркету, пока не дополз до дивана и до Юриного лица.

— Видишь, и такие просветы случаются, — Юра прищурился и выдул на луч кольца табачного дыма.

Луч не обиделся, он продолжал назойливо ползти на стену, отогревая старческую кожу обоев и выгоревший ковер. Юра улыбнулся ему, раздавил сигарету в пепельнице и вернулся в кресло в глубине комнаты.

— Я слышал, и у вас в фирме грядут нелегкие времена, — неожиданно сказал он.