Татьяна Лебедева - Осень нелюбви

Каждый из нас тянул время. Рома не отвозил меня домой, я не торопила его.

— Я не знала, что вы дружите с Юрой…

— Мы партнеры по бизнесу.

— Вам будет там весело, — вздохнула я с сожалением.

— Я очень на это надеюсь, — ответил он.

— Когда-нибудь нам будет не так больно встречаться, — я посмотрела ему в глаза.

— Когда-нибудь… Когда-нибудь у каждого из нас будут своя семья и дети. Но пока в это совсем не верится.

— Совсем не верится, — эхом откликнулась я.

Ромина большая узловатая рука с сигаретой мелькала в сумерках ото рта к окошку и обратно. И я четко понимала, что большая настоящая любовь, о которой мечтают все девушки, прошла мимо меня. Она сама просилась мне в руки, а я брезгливо завела руки за спину.

— Это была тяжелая осень, — сказала я перед тем, как выйти из машины, — И сегодня она закончилась. Завтра мы станем старше на одну жизнь.

— Мы больше не увидимся, Даша.

— Я понимаю.

— Будь счастлива.

— И ты тоже.

Рома уехал, а я стояла у подъезда, и маленькие снежинки тихо засыпали дорогу между нами. У меня больше не было машины, работы, мужчины, внезапно отдалились друзья. А что же осталось? Осталась та, кого я упорно пыталась игнорировать последние лет десять.

Через пять минут мама мерила мне температуру, — и термометр показывал 39. У меня начался жар. Мама раздела меня бережно, словно ребенка, и уложила в постель. Она сварила куриного бульона и заставила меня выпить. Затем она надела пальто и побежала по темноте в аптеку за жаропонижающим, а ночью не отходила от моей постели.

— Мам, все нормально. Иди ложись спать, — говорила я, когда выныривала из забытья.

— Даша, ты хочешь пить? Тебе принести водички? Выпей лекарства!

Я улыбалась и снова глубоко засыпала.

Я почти не упоминала о своем отце, и, возможно, сложилось впечатление, что он не играл в моей жизни большой роли. Но это не так. Отец был для меня самым близким человеком, самым важным. Я очень хорошо помнила наши с ним поездки на мотоцикле и смех до колик в животе во время семейных обедов. Помнила, как он учил меня сворачивать язык трубочкой, как качал меня ребенком в одеяле и сажал себе на плечи, когда я уставала идти по улице.

Вот мне восемь лет, я заканчиваю второй класс и возвращаюсь из школы домой. Я еще во дворе, прохожу мимо наших окон, и вдруг через открытую форточку до меня доносится песня «Калинка-калинка-калинка моя, в саду ягода калинка-малинка моя». Это мой папа готовит обед. И я бегу по лестнице вверх со всех ног. Что у нас сегодня? Картофельное пюре? Немного жидковато, но ничего страшного! Салат из мелко порезанных малосольных огурчиков с луком? М-м-м, вкуснятина!

— Пап, а Сашка Симоненков сегодня на перемене достал из портфеля бутерброд с колбасой — а в колбасе огромные куски сала — и громко закричал: «Это мое сокровище!» Фу! Терпеть не могу колбасу с салом.

Он хохочет, и Сашка Симоненков теперь навсегда получает прозвище «Сокровище».

Вот мы подписываем Сокровищу открытку на 23 февраля. «Саша, поздравляю тебя, — пишу я, высунув язык, — желаю, чтоб у тебя больше не было двоек…». «А иногда по праздникам даже четверочки получал», — подсказывает папа. И я старательно записываю.

Каждое лето мы ездили всей семьей в деревню к бабушке. Вечером папа лежал на сене, а я сидела рядом на скамеечке, и мы сочиняли стихи про соседскую семью, которая вечно ругается с нашей бабушкой из-за межи на огороде.

— На Почтовой жил Колюнчик, Валечку имел жену, — начинает папа.

— Денежки они любили, пить не пили, скучно жили, — продолжаю я.

— Скот держали, нарожали

Три гаврюши…

— Колю, Костика и Ксюшу, — выпаливаю я мгновенно.

И дальше мы описываем в стихах быт и жадность этой семьи, бежим к маме и бабушке и скороговоркой выпаливаем этот экспромт. «Подождите-подождите, сейчас я запишу!» — говорит бабушка и долго ищет свои очки.

Папа знал толк в моде, в отличие от мамы, для которой главное было — одеть меня потеплее. «А ну-ка, Дашка, пройдись, как модель!» — говорил папа, купив мне первые вареные джинсы. И я вышагивала по комнате, качая бедрами из стороны в сторону. «Все, отбоя от женихов теперь не будет», — резюмировал он.

Я помню еще много-много всего: как папа в каждый день рождения записывал на магнитофон мое чтение стихов, как баловал шоколадками и пирожными, как читал мне «Шерлока Холмса», когда я болела гриппом и лежала, потея под двумя ватными одеялами. Я очень хорошо помню его энергичную худощавую фигуру, короткую, на пол-лба, ровно подстриженную черную челку, прямой греческий нос. Помню, как каждый день он надевал перед зеркалом милицейскую фуражку и супил брови, репетируя серьезное лицо. Я очень хорошо все это помню. Он был самым лучшим в мире отцом. А я была его «папиной дочкой».

А потом мне было девять лет, и папу отправили на войну в Северную Осетию. Мне казалось, что его не было очень долго, так что я даже успела от него отвыкнуть. На самом деле воевал он там несколько месяцев. И в один солнечный осенний день перед домом остановилась машина, и из нее вышел папа с кучей огромных сумок с подарками. Мы с мамой встречали его у подъезда. Он улыбался и протягивал мне руки: «Иди сюда, обними папку! Я тут тебе кое-что привез!» — а я стеснялась и потерянно топталась на месте. Он распаковал сумки и завалил подарками дом: там были дубленки, отделанные белой пушистой овчиной, — для меня и для мамы, — и от них резко пахло кожей; там были разной длины кавказские ножи с красивыми разноцветными ручками; какие-то глиняные сервизы, специи — и много-много разных восточных сладостей. Папа вернулся! И наша жизнь потекла, как прежде.

Я не помню, сколько прошло времени с папиной поездки в Северную Осетию (в детстве на время совсем не обращаешь внимания: что неделя, что год, — все одно) до тех пор, когда папа начал ощущать слабость в правой руке. С мышцами было что-то не так: они не хотели его слушаться. Папа стал больше ходить в спортзал, — и каждый вечер, сидя перед телевизором, он сжимал и разжимал эспандер правой ладонью. Каждый вечер. Часами. Но, чем больше он тренировал руку, тем меньше она его слушалась.

— Даш, посмотри, тебе не кажется, что правая рука тоньше, как будто она усыхает?

Он вытягивал обе руки вперед. Я смотрела и ничего не видела. Но раз папа говорит тоньше — значит тоньше, и я кивала ему в ответ.

Мне сложно сказать, сколько длился этот период эспандера. Возможно, год. Поначалу болезнь протекала медленно. Но потом он почувствовал ту же проблему и в левой руке. Мама заволновалась и попросила его обратиться к врачу, папа отказался. Он просил меня ежедневно обливать ему руки ледяной водой, и я водила струей из шланга от ладони к плечу и обратно, несколько раз на каждую руку. Он начал есть пророщенные зерна пшеницы. И у меня появилось прозвище: Золушка, — потому что теперь я по утрам перебирала для папы замоченные зернышки, выбирая те, что были с росточками.