Татьяна Лебедева - Осень нелюбви

Помню один неприятный случай. Как-то раз ко мне приехала школьная подруга на велосипеде, и я тоже выкатила мамин велик во двор. Но сесть на него не смогла, потому что «сидушка» была поднята очень высоко. Тогда я попросила папу опустить мне сиденье. Он взял гаечный ключ и спустился с ним к подъезду. Он приставил его к гайке… но надавить у него не получилось. Он так старался, но руки не слушались, он не хотел сдаваться, налегал на ключ всем телом, — а он выскакивал и падал на землю. Папа поднимал и пытался снова. Мне было неловко перед подружкой, что папа не может опустить мне сиденье. Ему было больно и стыдно.

После этого папа пошел в больницу. И ему поставили страшный диагноз: боковой амиотрофический склероз, — очень редкая болезнь, с которой живут не более пяти лет. Единственный человек, который, болея БАС, смог победить смерть, — это физик Стивен Хокинг. Но тогда мы, конечно же, ничего про него не знали. Мы вообще ничего не знали об этой болезни, поэтому даже не могли представить, что ждет нашу семью впереди. Папе было на тот момент всего лишь тридцать шесть лет. И он очень хотел жить.

И у нас начался период хождения по «бабкам» и экстрасенсам. Маме надо было работать, а мы с папой просыпались рано утром и шли на автобусную остановку. Папа покупал мороженое, и мы по-прежнему шутили. Было лето, и никаких плохих мыслей в моей детской головке не было. Мне казалось, что папа такой же, как прежде. Мы приезжали куда-то за город, шли пешком до старенького частного дома, а там уже стояла длинная очередь больных. Если повезет, мы садились в тенечке, хотя чаще всего приходилось стоять на солнцепеке и ждать, когда придет наш черед. К обеду мы наконец заходили в полутемные комнаты, где пахло свечами, ладаном и какими-то терпкими травами. Бабушка в платочке усаживала папу на стул посреди горницы и принималась катать над его головой яйцо, выливать в воду воск, шептать молитвы и заклинания. Это было долго и скучно, так что меня начинало клонить ко сну, — и я зевала, ложилась головой на стол и дремала. Все бабки обещали выздоровление, но лето закончилось, а руки у папы по-прежнему «усыхали». И мама по-прежнему тихо плакала и, быстро утирая слезы, просила меня не рассказывать об этом папе.

А потом посреди дня папа упал с велосипеда. Он подъехал к дому, затормозил и только хотел слезть, как ноги у него сделались ватные, — и он с грохотом упал на клумбу. Я засмеялась, а мама подбежала к нему и обеспокоенно начала поднимать. Папа посмотрел на меня и попытался улыбнуться, но улыбка получилась какая-то натянутая. И тогда я поняла, что это не дурачество, я увидела муку в его глазах и осознала, что папе становится хуже. Тогда я расплакалась и тут же попросила прощения, но мама отослала меня играть с подружками. С того дня я начала обливать ледяной водой еще и папины ноги.

Всю следующую зиму мы ездили к экстрасенсу в другой город. Папа уже тяжело ходил, и мама платила соседу, чтобы он по выходным возил нас туда и обратно. Как сейчас вижу, как мама обнимает папу за талию и потихоньку ведет от машины к красному высотному дому по снегу и гололеду. Папе очень тяжело переставлять ноги, они не слушаются, разъезжаются, но он настойчиво толкает их вперед. Он, — когда-то такой сильный и энергичный, — теперь наполовину висит на мамином плече. Слава Богу, в этом доме есть лифт, и мы поднимаемся на седьмой этаж. Там на кухне со светло-голубыми обоями сидит несколько человек. Все они пришли лечиться к невысокому светловолосому мужчине с козлиной бородкой. По-моему, звали его Олег Павлович. Эта кухня мне кажется слишком обыденной после привычных уже — полутьмы и запахов трав. Мы присаживаемся, наступает тишина, и Олег Павлович входит в транс. Его внутреннему взору предстает Вселенная со множеством звезд и, — главное, с яркими огромными кристаллами — источниками космической энергии. Он летит по Вселенной и протягивает свои руки к этим кристаллам, заряжается от них. Больше всего ему нравятся розовые кристаллы: наверное, они самые мощные, от них он получает больше всего питания. Он перемещается по космосу и черпает силу то из одного кристалла, то из другого, — ему надо много энергии, чтоб потом ее хватило на всех сидящих на кухне. Когда его голос превращается в бас, а лицо краснеет, Олег Павлович простирает свои руки над папой и другими людьми — и раскатисто объявляет, что сейчас эта великая лечебная сила снизойдет на них, чтобы все присутствующие расслабились и раскрыли свои чакры. Тогда все закрывают глаза, а Олег Павлович посылает на людей розовые лучи добра и света.

Потом мама спрашивает мужчину с бородкой, почему же с папой такое произошло, — и Олег Павлович снова закрывает глаза, мгновенно входит в транс и рассказывает папе:

— Я вижу плохую карму, которая тянется из прошлой жизни. Передо мной снег и лес, и вы бежите от кого-то. На вас тулуп, — нет! — это фуфайка, и шапка, а за вами гонятся собаки. Вы кого-то убили в своей прошлой жизни! — восклицает Олег Павлович.

Я слушаю — и не верю, что мой папа плохой человек, — даже и в прошлой жизни. Все увиденное Олегом Павловичем кажется мне надувательством.

Олег Павлович смотрит моему папе в глаза и спрашивает:

— Когда я сейчас описывал вам сцену, вы что-то почувствовали? Может быть, вам показалось, что вы это когда-то переживали?

И папа кивает головой, как я, когда он спрашивал меня, не усыхает ли у него рука.

Как-то раз папа рассказал мне, что у него была мечта. Он хотел выйти на пенсию и заниматься разведением пчел на даче. Маленький деревянный домик в селе — и много ульев, много меда. Он любил мед. И до пенсии в милиции ему оставалось всего два года. Только сейчас я начинаю осознавать, какое горькое разочарование было у него внутри, каким бессильным он себя чувствовал. Он был молод, красив и умен, и он знал, что умирает. Он по-прежнему ясно мыслил, ум его был даже еще острее, но руки, ноги и язык его не слушались.

Моя память, стараясь защитить меня, сохранила лишь некоторые отрывки тех тяжелых лет. Но есть сцена, которая, как живая, стоит у меня перед глазами. К тому времени папа уже не выходил из квартиры, он передвигался по комнатам, опираясь на высокую спинку стула, переставляя его, как ходунки. Он уже очень невнятно разговаривал, — и чтобы понимать, чего он хочет, мы вставляли ему в зубы карандаш, раскрывали мой детский букварь, где на форзаце был алфавит, и он тыкал карандашом в буквы, а мы составляли слова. Папа не любил, когда приходили гости, не хотел, чтоб люди видели его в таком состоянии, — и мы никого не принимали. Но как-то раз, когда мама была на работе, к нам в квартиру ввалились папины бывшие коллеги. Я не успела сказать и слова, как они уже прошли в комнату. Папа сидел в кресле, худой и сгорбленный, смотрел на них снизу вверх и не мог ничего сказать. Они столпились вокруг него, что-то рассказывали, сочувствовали, трогали его, даже пытались шутить, а он не выдержал и заплакал, и изо рта у него потекла слюна, длинная и вязкая, прямо на рубашку. И все это видели! Они стояли и смотрели, а папе было стыдно, он плакал и плакал.