Татьяна Лебедева - Осень нелюбви

В тот день мы проходили по литературе Анну Ахматову. Вечером я открыла взятый мною из библиотеки сборник ее стихов и, перелистывая страницы, наткнулась на такие строки:

Когда человек умирает,

Изменяются его портреты.

По-другому глаза глядят, и губы

Улыбаются другой улыбкой…

С тех пор я и полюбила Ахматову.

Тяжелая и страшная доля выпала моей маме. Не дай Бог пережить такое ни одной женщине в мире, какие бы скверные дела она ни сделала. Маме еще не было сорока, а лицо ее осунулось от слез и стало похоже на икону, под глазами нависли мешки, на висках появилась, а потом быстро разрослась по всей голове седина. Неподъемный груз лег на ее плечи. Она вставала в пять утра, готовила завтрак, потом своими тонкими женскими руками поднимала папу с постели, сажала в кресло, обмывала его и кормила из ложечки. Каждый день в обеденный перерыв она — летом на велосипеде, зимой на трамвае — приезжала домой, снова готовила еду и снова кормила папу. Оставляла ему на столике открытую Библию. И папа часами, наверное, сотни раз читал этот единственный разворот, не в силах перевернуть страницу. А мама в страшной спешке летела назад на работу, повторяя про себя, как заклинание: «Только бы успеть! Только бы не уволили! Иначе мы все пропадем!» А вечером мама снова готовила ужин, читала папе книгу и укладывала спать. Ночью она просыпалась несколько раз, чтобы перевернуть его на другой бок. У нее не было выходных и отпуска несколько лет. У нее не было свободной минуты. Она устала, вымоталась, обессилела. Вся ее жизнь была в этом некогда веселом и красивом мужчине, которого она любила, и который мог теперь только смотреть на нее жалобными глазами. И она делала для него все, что могла: она работала, чтобы содержать семью, она покупала ему самые вкусные лакомства, терпела его депрессию и капризы.

Я смотрела тогда на свою маму и восхищалась ею, ее самоотдачей, силой воли, тем, как она любила папу. Знаете, я пообещала себе тогда, что когда вырасту, то напишу о ней книгу, где опишу ее как великую женщину. А теперь перечитываю этот роман, и… Что ж, очень плохо я умею держать обещания. Прости, мам!

На пятый год папиной болезни мама заработала себе позвоночную грыжу, а также подсела на успокоительные таблетки. У нее не хватало ни физических, ни эмоциональных сил на меня. Мы стали меньше разговаривать, а больше ссориться. Мы общались только по делам, никаких личных тем. Тогда-то и порвалась связь между нами.

Папа умер осенью, в середине октября. Мама, как обычно, в обеденный перерыв приехала, чтобы покормить его. Она зашла в комнату, папа лежал на кровати, укрытый до подбородка тонким одеялом. Он встретил ее взглядом у входа. Он ждал ее. Он вообще все последние годы только и делал, что ждал, когда мама придет с работы, а я из школы. Что ему еще оставалось делать? Когда он еще мог передвигаться, он ждал у окна. Теперь же он только смотрел на часы на стене и прислушивался, чтобы не пропустить звук поворачиваемого ключа в замке входной двери. Мама вернулась на кухню и быстро приготовила суп-пюре. Затем перелила его в тарелку, подула, чтоб суп остыл, взяла ложку и полотенце и пошла в комнату. Папа с трудом разжал челюсти. Последнее время делать это было все труднее и труднее. Мама расстелила полотенце у него на груди и начала ложку за ложкой вливать суп ему в рот. Она спешила, осталось всего двадцать минут до конца перерыва, она уже опаздывала. Но папа не мог глотать так быстро, суп выливался изо рта на полотенце. Тогда он сомкнул челюсти и глазами показал, что больше не хочет.

— Дорогой, но ты почти ничего не поел. Может, еще чуть-чуть? — упрашивала мама.

— Нет, — отвечали папины глаза.

Тогда мама погладила его по руке и убрала полотенце. После того, как она помыла посуду, она снова вернулась в комнату.

— Мне надо бежать. Тебя повернуть на бок?

Но только она взялась за папино плечо, как по его телу прошлась судорога. Он глотнул воздух последний раз, — и у него остановилось сердце.

В тот день я вернулась домой из школы и увидела, что на лестничной площадке возле нашей квартиры толпятся соседки. И я сразу все поняла. Одна из соседок посмотрела на меня и сказала:

— Вот и все, отмучились.

Эти слова показались мне почти богохульством. Мы потеряли человека, которого любили больше всего на свете. Нам было трудно последние годы, но никогда ни мама, ни я не желали «отмучиться».

Мне до сих пор часто снится, что пап жив, что всё еще болен — и вот-вот выйдет на дрожащих ногах из соседней комнаты. А иногда снится, что он выздоровел и уехал куда-то, пишет мне письма. И во сне меня переполняет радость: «Как я могла отчаяться? Он жив! Он жив!»

* * *

Это была глава не о смерти, это была глава о любви. Настоящей и обычной человеческой любви, которую я нашла не где-то там, а в своей семье. Теперь я знала ответ на вопрос, который так долго интересовал меня. Я поняла, что такое настоящая любовь.

Маленькая деревянная дача-будка затерялась среди сосен где-то под Ленинградом. В ней было всего две комнаты: справа — крошечная кухня, слева — покои Анны Андреевны. В покоях, где всегда царил полумрак, первыми на глаза попадались маленький рабочий стол и старое продавленное кресло у окна. Было в комнате еще несколько стульев, табуретка, и вдоль стены стояла застеленная потертым ковром кровать без ножек, точнее, это была просто кроватная рама с металлической сеткой, поставленная по углам на кирпичи. На кровати сидела Анна Андреевна Ахматова в старом, потерявшем какой-либо цвет и очертания платье. Она была грузная и полностью седая, похожая на Екатерину Великую. Ее знаменитый нос с горбинкой уже потонул в мягких старческих щеках. В комнате находился еще диван в виде высокого топчана. Он стоял у входа, торцом к двери, так что дверь из-за него открывалась не полностью. На диване сидел седой суховатый мужчина интеллигентной наружности. Это был Виталий Виленкин, историк театра, литературовед и друг Ахматовой. Скромно улыбаясь, он рассказывал:

— Меня, знаете ли, Анна Андреевна, сразу привлек этот бюст, точнее не бюст, а небольшая бронзовая голова. Я подошел поближе рассмотреть, и она поразила меня каким-то особенным отпечатком иронии и воли. Отличная работа! Скульптор Стеллецкий. А знаете, чей портрет? Бориса Анрепа!

Ахматова зарделась, губы ее заулыбались:

— Я всегда знала, всегда знала, что он… — она задумалась, повернув свой горделивый профиль к окну. — Он всегда был лучшим во всем, во всем, за что бы ни брался! Я много читала о его успехе в Англии… Лучший мозаичист… Его мозаики в Вестминстерском соборе! Как много я о нем думала, сколько стихов написала!

Ахматова помолчала с минуту или больше, глаза ее сияли, улыбка не сходила с лица. Виленкин боялся прервать ее мысли и думал о том, сколько воспоминаний таится в голове этой семидесятитрехлетней женщины, пережившей раннюю славу, революцию, две войны и всех своих мужей.