Андрей Латыголец - «Годзилла»

— Да это ж Петрович, — вмешался Потап. — Он у нас учитель истории.

— Так точно, помню, на БВП виделись… А мой отец вот учитель белорусского языка, с детства меня заставлял всю классику перечитывать на горохе, я почти все верши наизусть знаю. Баця у меня больно строгий был. Я один раз покурить попробовал, так он учуяв запах, так меня отмудохал, что я после того больше никогда и не решался. Спасибо ему. Курение и алкоголь — враг мужика.

Потом младший лейтенант Секач поведал нам о своём детстве, отрочестве и юности, где везде фигурировало насилие, и все мы в ту же минуту осознали, что перед нами предстала не совсем адекватная и невменяемая личность.

***

В середине месяца в роте произошло перераспределение и меня с Захарчуком направили в первое отделение первого взвода, разницы не было ни какой, единственное, наши койки теперь оказались у самого окна. На «камень-ножницы» мы посчитали, кому лечь ближе к батарее и спор выиграл Захар. Я стал соседствовать с Лакусем. Он был спокойным «фазаном» и проблем с ним не возникло.

Младших сержантов Тавстуя, Вилю, Едловца и Пушкарёвича закрепили на должности командиров отделений. Командиром нашего отделения был Кесарь, Потап замком взвода.

В тот вечер к Захару приехали родственники и он каким-то образом изловчился припрятать недоеденные им на КПП конфеты с печеньем под свой матрас. Съесть такое нужно было тут же, в чём я ему собственно и помог.

После отбоя он передал мне жменю «гжэчных пчёлок», и я около получаса довольствовался отменным лакомством. Фантики были весьма шелестящими, посему приходилось засовывать всё под подушку, не спеша раскрывать обертку и тут же отправлять конфету в рот.

Я посматривал на Лакуся, тот играл в телефоне и ему совершенно не приходило в голову, что подле него проворачивались настоящие чревоугоднические махинации.

С печеньем было труднее и мы едва себя не разоблачили. Захар слишком громко раскрыл пакет и часть его составляющего рассыпалась на пол. Я тут же разразился шквалом сухого кашля и грузно перевернулся на бок, поскрипывая пружинистой койкой. Вроде, никто не заметил.

А потом, набивая рты ванильными крекерами, мы телепатически обменивались благодарностями родственникам Захара и кондитерским фабрикам-производителям. Я даже мысленно представил женщину-расфасовщицу средних лет, которая оформила для нас в этот пакет вкуснейшее печенье.

Такие мгновения были самыми счастливыми и ради них хотелось не сдаваться, быть крепче и мужественнее.

В ту ночь я спал весьма спокойно, а на подъёме во рту всё ещё оставался сладковатый привкус конфет.

***

19 февраля меня отпустили в мой первый увольнительный. Вере необходимо было подать комбату Рысюку список фамилий, среди которых тот желал узреть и имена бойцов первого периода. Ротный посовещался с Потапом и вписал нас с Гораевым.

Вечером в пятницу мы принялись готовить свою форму, словно заступали в караул. Отглаживали стрелки на брюках, утюжили кителя и рубашки, словом делали всё то, чтобы на проверке в штабе у нас не нашли изъянов и нас, так сказать, не стыдно было выпустить на люди.

В десять утра все отбывающие в увольнение построились у входа в штаб, от куда через некоторое время показался заместитель командира части по идеологической работе подполковник Завкало. Прочитал нам короткую лекцию о нашем пристойном поведении за приделами подразделения, строжайше воспрещал пить, угрожая неминуемым кичманом и отпустил восвояси.

По дороге к метро мы с Гораевым шли быстрым шагом и я с радостью вдыхал каждый метр свободного воздуха. Разглядывал всё окружающее меня с таким интересом, словно оказался в этом городе впервые.

В метро мы распрощались и до вечера разъехались в разные стороны по назначению.

Я стоял в вагоне метро и с любопытством поглядывал на людей. В основном это были отрешённые и беззаботные физиономии, которым я в завидовал и мне даже было стыдно находится среди них в этой нелепой форме военнообязанного.

Дома меня встретили с особым радушием и тут же усадили за стол, где я отведал самых вкусных маминых явшеств, беспрерывно запивая всё сладким и крепким горячим чаем. Еда после армейского пайка казалась божественной.

Меня всё время расспрашивали о службе, но я старался отделываться короткими репликами. Говорить об армии совершенно не хотелось.

Вдоволь откушавши, я уединился в своей комнате, включил компьютер, поставил погромче любимую музыку, по которой успел соскучиться и лег на свою кровать, уставившись в потолок.

Наверное, только тогда я смог по-настоящему расслабиться, не о чём не думать, помолчать, никуда не спешить. В таком состоянии я пролежал около двух часов. Потом принял ванну. Полежал в ней, отмокая где-то с час.

Перед отходом меня снова посадили за стол и отменно накормили. Я привёл мысли в порядок и попытался успокоить родителей, мол мне весьма повезло и я попал в хорошую часть, с отличным руководством, где уже нашёл друзей и вообще служить мне не трудно. Этого хватило, чтобы обнадёжить моих стариков, да и зачем вообще было распространяться о каких бы то ни было там порядках. Я жив-здоров, а это главное.

По пути обратно зашёл к Даше, перед этим в ванной выбрив до чиста свои яйца, и в принципе, рассчитывая на определённую ласку. Дома у неё оказались родители и она провела меня до метро.

Рассказывать ничего не хотелось и я вскоре её покинул.

В вагоне метро мной овладела тоска и отчаяние, а вечером, лежа на узкой койке под одеялом, пахнущим хлоркой, я пытался восстановить в памяти мою маленькую комнату, стены, потолок и тихо играющий панк-рок. Не помню, но вроде бы это помогло мне спокойно уснуть.

***

С каждым днём прибывания в армии есть хотелось всё больше и больше. В некоторых случаях я даже стал ловить себя на мысли, что меня ничего так не заботило и не волновало, как мысль о том, когда же нас поведут в столовую. Промежутки между завтраком, обедом и ужином были невыносимо долгими, а порции с очередным посещением «стелса», казались меньше. С семи утра до часа дня — шесть часов. Мы поглощали крохотный паёк и к десяти утра уже сосало под ложечкой. Нас постоянно гоняли на «физо» и всякие хозяйственные работы. К часу желудок молил о пощаде. Обед был сытным и сладкий кисель обволакивал моё нутро своей тягучей, тёплой пеленой. Однако к трём часам дня есть хотелось с нейстовой силой. До семи вечера нам находили такой объём задач, что ужин представлялся жалким посмешищем над нашим измученным организмом. Я ложился в кровать с маниакальным желанием скорее проснуться утром и съесть сваренное в крутую яйцо, закусив его толстой лустой черняги. Благо существовал сон, который погружал мой мозг в непродолжительное забвение.