Захария Станку - Ветер и дождь

— Все ясно. А вот у меня другая мечта: покрыть железом высокую колокольню. Такую высокую, чтобы с ее верхушки видна была половина Земли. Всю жизнь я мечтал о такой колокольне…

— А почему вы не исполнили свою мечту?

— Потому что Абрама Калеба знают только крестьяне. Только крестьяне доверяют ему крыши своих церквей. А крестьянские церкви не очень-то высоки. Понял?

— Разве в городе бывают такие высокие колокольни? Я думаю, на свете не найдется ни одной колокольни, с которой можно было бы увидеть половину всей Земли. Земля велика, господин Калеб. Очень велика.

— Ты прав, Лохматый. Но я не могу отказаться от своей мечты. Я не могу без нее жить. Эта мечта умрет только вместе со мной…

Он подогнал два куска железа и закрепил шов заклепками: тук-тук… Тук-тук! Удары молотка звучали ритмично, неторопливо. Их слышало все село. Мастер разговаривал со мной и не переставал при этом делать свое дело: тук-тук… тук-тук… С утра до вечера. С раннего утра до позднего вечера. Он уставал. Стояло жаркое лето, жесть накалялась и жгла пальцы. Кровельщик тяжело дышал, но не прерывал работы, даже когда курил.

— А приходилось вам покрывать железом крыши городских церквей, господин Калеб?

— Случалось… Но только это были маленькие церквушки на окраине. На окраинах живут, в сущности, не горожане, а те же крестьяне. Или люди, оставшиеся наполовину крестьянами.

— А вы не боитесь, что когда-нибудь поскользнетесь и сорветесь с крыши?

— Я занимаюсь этим делом с двенадцати лет и ни разу не упал. Ни разу даже не поскользнулся. Почему же это я должен сорваться именно теперь? Если бог отпустил мне здоровья и сил на столько лет, почему он вдруг покинет меня, когда мне уже не так много осталось?

Все лето Абрам Калеб перекрывал крышу и колокольню нашей церкви. Все лето стучал своим молотком мастер-кровельщик, о котором все говорили, что он человек редкой доброты. И все лето ему помогал губастый Сулейман. Сельские девчата, из тех, кто побойчее, иногда останавливали турка вечером на улице и спрашивали:

— Сулейман… Каковы турчанки, Сулейман? Они красивые?

— Они белые и толстые, — отвечал Сулейман. — Все турчанки белые, толстые и красивые.

— Красивее нас?

— Нет. Вы лучше.

— А ты не хочешь креститься, Сулейман? Тогда останешься с нами.

— Меня дома ждет девушка.

— Черная?

— Нет, нет… Зачем черная? Она белая… Белая, как булка…

Все лето мы ходили с Розой на прогулки в лес или в рощу и учили ее, как различать деревья, травы, цветы и звезды. Иногда с нами шла и Филимона. Но Филимона не любила Розу.

Закончив работу и водрузив на макушке церковной колокольни новый крест, Абрам Калеб предъявил крестьянам счет. Получив причитающиеся ему деньги, он попросил дать ему две повозки, чтобы перевезти семью в город, в Турну, где собирался зимовать. И вот я торчал на улице и смотрел, как Абрам Калеб с семейством готовился к отъезду. Лето прошло, и вместе с ним прошли и все летние чудеса и грезы.

Господи, все проходит! Все, все!

Уже приближалась осень с холодными ветрами, хмурым небом и бесконечными дождями. Я ждал на улице отъезда семьи кровельщика и вдруг почувствовал смертельный холод. Ветер жалил меня холодными иглами не только в лицо. Казалось, он пронизывает меня насквозь и жалит в самое сердце. Я знал, что в груди спрятано сердце, что оно бьется днем и ночью, я даже слышал иногда его стук. Но теперь я впервые почувствовал пронзительный холод там, внутри. Как будто кто-то зажал мое сердце в железные тиски. Я подумал, что сердце похоже на птицу, которая хочет взлететь и не может…

— Ты еще когда-нибудь приедешь в Омиду, Роза?

— Не знаю. Скорее всего, не приеду. Никогда…

— Счастливого пути, Роза.

— Счастливо оставаться.

Снова боль в сердце. Да что же это с ним творится? Что такое сердце? Губы у меня пересохли. Во рту появилась странная горечь. Ко всему я почувствовал еще и сильную жажду. Казалось, если даже я выпью всю воду из колодца, мне все равно не утолить этой жажды… Иногда жажду можно утолить. Иногда это невозможно. О, какое это тягостное чувство — жажда, которую нельзя утолить…

Вечером у колодца я встретил Филимону. Она пришла набрать в кувшин воды. Колодец перед нашим домом славился своей чистой водой.

— Тебе жаль, что уехала Роза?

— Да, — ответил я печально. — Очень жаль.

Филимона усмехнулась. Эта усмешка мне не понравилась.

— А вот я рада, что она уехала. И рада, что она никогда не вернется…

Она наполнила кувшин и ушла. Я свистнул свою собаку. В то время у меня была собака по кличке Урсус. Я позвал Урсуса и натравил его на Филимону. Собака послушалась моего приказа и побежала за девушкой. Но, догнав ее, стала лизать ей ноги.

Я часто вспоминал Розу. Я хорошо помнил ее лицо, и все же оно становилось с каждым годом все более смутным, как будто я видел его сквозь туман. А тем временем на мир обрушились новые беды и испытания. Обрушились они и на наше село. Началась новая война, на этот раз уже не Балканская, а мировая, охватившая множество стран. Но для нас это было все то же, давнее, надоевшее всем бедствие.

— С кем мы будем воевать в этот раз?

— С мадьярами.

— А еще с кем?

— С немцами.

— А еще с кем?

— С болгарами.

— И это все?

— Нет, еще и с турками.

— Господи, вот так напасть.

От города Турну нас отделяла одна почтовая станция. А от Турну до Дуная было совсем близко — километра три-четыре, не больше. За Дунаем простиралась Болгария. Как раз напротив Турну стоял старинный болгарский город Никополе. Давным-давно город Турну назывался Маленьким Никополе.

— Наша артиллерия обстреливает болгар?

— У нас нет артиллерии на Дунае.

— А почему же оттуда доносится пушечная пальба?

— По Дунаю плавают военные корабли. На них есть пушки. Наверно, они теперь обстреливают Турну.

Жители Омиды собирались в кабачке или выходили на дорогу и без конца обсуждали военные и политические новости. Но иногда они внезапно смолкали и молчали долго, упорно, хмуро. Это случалось всякий раз, когда поблизости возникала фигура сержанта Никулае Миелуша, начальника жандармского отделения Омиды. Шеф жандармского поста — так называли его официально.

Из страха перед пушками военных кораблей многие жители Турну покинули город и переехали в глубь района, в деревни, недосягаемые для вражеской артиллерии. Кое-кто из беженцев добрался и до нашего села. Власти заботились о них, и на крестьян Омиды обрушились новые распоряжения:

— Приготовьте комнаты для эвакуированных!

— А куда нам самим деваться?

— Перебирайтесь в сени, в сараи.

— Но у нас нет лишних кроватей.

— Спите на полу.

— Как свиньи?

— Идет война. Теперь никто не должен думать об удобствах…