Захария Станку - Ветер и дождь

Миту Елиан не согласился со мной:

— Ты все на счете принимаешь слишком всерьез и всюду видишь трагедии.

Мы снова вернулись в кафе, снова уселись за свой столик и заказали кофе. Студент Косымбеску стал рассуждать:

— Пусть устраивают парады! Пусть шагают под музыку, пока они еще живы. Пусть выставляют себя на посмешище. Мы придем к власти и покончим с ними за одну ночь. Мы их попросту расстреляем. Всех до единого… Кроме моего отца… Надо наконец убрать эту клоаку.

Я уже привык к тому, что все легионеры с большой легкостью и совершенно не таясь говорили о массовых казнях, которые они намерены осуществить после захвата власти. Наивные люди не придавали этому значения и полагали, что подобные разглагольствования — простая болтовня, не больше. Но я не принадлежал к их числу. Я посмотрел Марею Косымбеску в глаза и спросил:

— А чем вы собираетесь заменить эту клоаку?

Студент пожал плечами, но Балбус Миерла сказал:

— По правде говоря, мы заменим ее другой клоакой. Не забывайте, где мы живем. Румыны привыкли к рабству. Румыны, в сущности, ни на что не годятся. Вот немцы — совсем другое дело! Немцы — люди другого сорта.

— Как можно так рассуждать? — робко спросил Миту Елиан. — Ты же сам румын!

Философ презрительно сжал губы, а потом сказал:

— Случайность… Это ведь чистая случайность, что я родился румыном. Сожалею об этом всю жизнь… О, если б я родился немцем и меня звали бы Ганс! Я уже давно был бы гаулейтером!

— В Румынии?

— В Румынии, во Франции, в Дании, где угодно. Гитлер скоро начнет войну и завоюет весь мир.

Балбус подозвал официанта и заказал еще пива. Потом он расстегнул воротничок и, вдруг понизив голос, сказал свистящим шепотом:

— Мы расстреляем двести тысяч человек. В двадцать четыре часа. Двести тысяч. Прольются реки крови.

Эти бредовые планы интересовали меня все больше и больше. Я спросил:

— А не думаешь ли ты, что для полного очищения нации двухсот тысяч расстрелянных может оказаться недостаточно? Говорят, Гитлер убил в своих концлагерях уже около полумиллиона человек. А ведь это только начало.

Философ не понял моей иронии и ответил совершенно серьезно:

— Пожалуй, ты прав. Мы еще подумаем. Список всегда можно увеличить. Страна у нас не маленькая, народу в ней много…

По выражению лица Миту Елиана я видел, что этот разговор ему не нравится. Ведь если будут увеличены списки, дело может дойти и до него… Словом, я видел, что Миту Елиан не прочь переменить тему разговора, и решил ему помочь. Я обратился к Балбусу Миерле с другим вопросом:

— Скажи, пожалуйста, над чем ты сейчас работаешь? Собираешься что-нибудь опубликовать в ближайшее время?

— Да… Я пишу большое эссе. Это будет фундаментальный и уникальный труд. Тема: богатство румынского языка в гениальных стихах нашего коллеги Пинтилие Борша.

— Пинтилие Борш? Пинтилие Борш… Это случайно не тот молодой человек, который организовал в прошлом году погром в Марамуреше и поджег множество еврейских домов?

— Он самый… Но какой талант! Какой поэтический талант!

Балбус Миерла сделал небольшую паузу и продолжал:

— Когда с «фронтом» будет покончено, к власти придем мы. Это точно. Захватить власть нам поможет фюрер. Вот тогда вы увидите парады! Парады и праздники! Вы увидите еще кое-что: дети будут играть на пустырях черепами наших врагов. Черепа пойдут в ход вместо мячей…

За соседним столиком сидел светловолосый молодой человек. Он потягивал через соломинку кофе-гляссе и, по-видимому, внимательно прислушивался к нашему разговору. Вдруг он поднял голову и сказал:

— Извините меня, но вы ошибаетесь. Когда с «фронтом» будет покончено, к власти придет наш шеф, а вместе с ним мы…

Видя наши удивленные взгляды, молодой человек гордо разъяснил, что он имеет в виду Юлия Маниу.

— Учтите, — продолжал он, — что Юлий Маниу — единственный из старых политических деятелей, который не примкнул к «фронту» и продолжает оставаться в оппозиции. Он единственный видный политический деятель, который не целует ручку королевской любовнице мадам Лупеску и не обедает с маршалом двора генералом Урдэряну.

Балбус Миерла спокойно выслушал непрошеного собеседника и столь же спокойно сказал:

— Не видать вам власти, как не видать мне своего затылка! Ваш шеф? Ваш шеф — политический импотент… Это человек в футляре, который носит твердый воротничок, как во времена Франца-Иосифа, и пропах нафталином…

Молодой человек, сидевший за соседним столиком, медленно встал:

— Как вы смеете так говорить о великом патриоте?

— Это еще не все, что я могу о нем сказать. Я могу сказать, что ваш шеф…

Мы не успели опомниться, как началась драка. В нее немедленно вмешался и студент Косымбеску, которому удалось сбить с ног светловолосого сторонника Маниу. Балбус Миерла отдышался и стукнул лежащего пивной кружкой по голове.

У официантов кафе «Корсо» был большой опыт: когда возникал скандал или потасовка, они, как правило, не вмешивались. Не вмешивались и хозяева заведения, господа Финкельштейн и Хаймович. Не вмешивалась и публика. Все знали, что, так или иначе, дерущиеся устанут и сами прекратят драку. Я решил не дожидаться этого момента и воспользоваться случаем, чтобы потихоньку уйти.

На улице было душно. Все было залито жарким, радостным солнцем. Каким странным кажется будничное, обыденное, когда на уме невеселые, мучительные мысли.

— Порумбиелу-у-у! — нежно и звонко почти над самым моим ухом прокричала цыганка в желтой юбке и тонкой ситцевой кофточке, под которой явственно обозначалась большая крепкая грудь. — Порумбиелу-у-у!.. Кукуруза!.. Покупайте кукурузу!..

У мира нет границ.

Границы есть у жизни.

У мира нет границ…

Лошадь медленно продвигалась по затопленному грязью шоссе. Я несколько отстал и чувствовал себя одиноким, хотя и знал, что впереди меня едут Гынжи. Вскоре я заметил, что мы приближаемся к лесу. Это был негустой лес с большими полянами и просеками. Я тронул, натянул повода, чтобы догнать Гынжей. И вдруг увидел, как из кустарника выскочили две лисицы. Гынжи тоже их заметили и, повернув лошадей, кинулись догонять. Лисы удирали во весь опор, но маленькие и ловкие лошади Гынжей не отставали. Один из преследователей, это был рыжий Гынж-гигант, свесился с седла и огрел лису нагайкой. Она перевернулась, но тут же вскочила и кинулась в сторону. Гынж тоже молниеносно повернул лошадь и ударил лису еще раз. Этот удар решил дело: лиса упала, взмахнула хвостом и больше уже не поднялась. Второй охотник вернулся ни с чем.

— Ты убил ее, Ифтодий? — спросил он, глядя на неподвижную лису.

— Убил… Из-за шкуры… Вишь, какая у нее шкура важная? Она мне пригодится.