Захария Станку - Ветер и дождь

— И как долго продержался господин профессор?

— Бедняга. Неполных три месяца.

— Не удивительно… Он был хилым.

— Да, мне не везло — все мои мужья были хилыми. Штефи был слабенький и Мити… Таким же оказался и Сэвинаш.

Я напряг память и увидел ее на Каля Викторией лет тридцать с лишним назад. Она шла рука об руку с профессором теологии Сэвинашем. Она была еще хороша собой, элегантная молодая дама, пожалуй слишком рослая, но многим она именно поэтому казалась особенно пленительной. Потом она опубликовала книгу — я видел ее в витринах книжных магазинов, — в которой были рассказаны подробности драмы, происшедшей вот в этом самом доме, где я нахожусь сейчас. Ценители женщин оборачивались, когда она проходила мимо, некоторые пожирали ее жадными глазами — слава придавала ей особую прелесть, слава роковой женщины, из-за которой погибли двое. Даже не один, а двое…

Ее хриплый, но все еще жеманный голос вернул меня к действительности:

— Мне всегда было трудно с мужчинами… Думаю, что они меня не понимали.

И она вдруг стала рассказывать, как во время недавно закончившейся войны все офицеры, которым пришлось по дороге на фронт или с фронта заночевать в ее доме, все — от младших лейтенантов до генералов — падали перед нею на колени и домогались ее любви… Потом она столь же неожиданно перешла к другой теме и стала рассказывать о своем винограднике и о том, что крестьяне выдвигают теперь немыслимые требования и отказываются работать.

Я наконец попробовал переменить разговор и сказал:

— Значит, это ваш отец, мадам Александрина… Я не думал…

— Вы не думали, что он еще жив? Вполне понятно, ему скоро исполнится сто лет. Но ведь он из рода Галбену. Мы все такие. Такими были и наши предки — мы крепкие люди и живем долго, очень долго. Вот и я… ведь мне уже исполнилось… — Она вовремя спохватилась, улыбнулась и продолжала: — Мне уже исполнилось… двадцать лет…

— Женщины не имеют возраста…

— Вы это говорите в шутку. Но поверьте — это правда. У женщин нет возраста… Женская душа не имеет возраста. Я глубоко убеждена, что женская душа никогда не стареет.

Мы снова помолчали. Потом она вдруг заговорила по-английски и в самых церемонных выражениях извинилась, что не может угостить меня чашкой кофе. Кофе теперь не достать. Впрочем, не только кофе. Говорят, после выборов, особенно если победят коммунисты, будет еще хуже. Ходят слухи об экспроприации всей частной собственности.

Она, по-видимому, ждала, чтобы я опроверг этот слух, но я молчал. И она продолжала:

— Угощу вас вареньем, господин коммунист. Виноградным вареньем, которое я сама варила, вот этими руками. Руками, которыми я пишу стихи… Миру они еще не известны, никто еще их не читал…

Я невольно посмотрел на ее руки. По сравнению с лицом и фигурой они еще были красивы — пальцы все еще были тонкими и нежными… Я не удивился. Я давно привык к таким неожиданностям. Они всегда казались мне проявлением бездушной жестокости природы.

— По-вашему, я сильно изменилась? — спросила она.

— Пожалуй… кое в чем вы изменились…

Она улыбнулась:

— Кое в чем? Не знаю, что вы имеете в виду, уважаемый господин — извините, что не называю вас товарищем, — но если вы хотите знать мое мнение, то я убеждена, что от прежней женщины осталось только сердце… и руки, может быть. Больше ничего не осталось… Да, да, природа насмешлива… Но сердце мое не изменилось. И душа. И я по-прежнему пишу стихи. Пишу их только для себя. Для самой себя. Для своей души…

Я спросил себя, зачем здесь сижу? Что мне нужно в доме этого привидения? Неужели мне хочется выслушать ее исповедь, еще одну исповедь странной и некогда знаменитой женщины? Но теперь не время. Давно пора перейти к делу, которое привело меня сюда. И я рассказал ей о нашем затруднении.

— Не беспокойтесь, господин депутат! Я помогу вам. Но сначала кое-что вам покажу. Думаю, это будет интересно.

Она встала, и я тоже встал и покорно последовал за ней. Она привела меня в большую комнату, загроможденную книжными полками. Чувствовалось, что здесь давно не проветривали, на книгах и на столе лежал толстый слой пыли. Мне даже показалось, что письменный стол уже разваливается и что тут пахнет тленом… Да, комната напоминала не то склеп, не то могилу…

— За этим столом работал Штефи… Потом здесь же работал Мити… В этой комнате плакал Штефи. И в этой же комнате плакал Мити. Тут он пытался меня убить. А когда увидел мою кровь, наложил на себя руки. В этой комнате… Жизнь… Жизнь и поэзия… Жизнь и любовь… Жизнь и смерть… А теперь у меня свиноводческое хозяйство… Я откармливаю свиней на убой…

— Я все это знаю, госпожа Галбену. Мне ведь известна ваша история.

— Это вам только так кажется. Все думают, что они знают мою историю. Но только я знаю правду, потому что я все это пережила. Всю правду знаю только я одна. И никогда никому не расскажу ее до конца.

— Историки литературы все равно восстановят ее.

— Им это не удастся. Поверьте мне, им никогда не удастся восстановить всю правду.

Когда мы покидали комнату, она сказала:

— Мне нечего вам больше показать. Кроме кукурузы, которой я откармливаю свиней. Дом мой стареет и разваливается. Настанет день, когда он обрушится на мою голову.

— Я надеюсь еще вернуться сюда, госпожа Галбену. Тогда мы поговорим обо всем. А теперь меня ждут товарищи.

— Хорошо, хорошо… Сейчас я покажу вам то, что заинтересует вас больше, чем мои воспоминания и жалобы. Идемте.

Я снова покорно последовал за ней, и она привела меня на какую-то террасу, которую я прежде и не заметил. Там царило такое же запустение, как и во всем доме, но среди старых стульев и сломанных ящиков я увидел лодку.

— Я храню ее здесь уже давно, — объяснила госпожа Галбену. — Оставлять на берегу нельзя — утащат… Когда-то меня катал в ней Штефи. А потом Мити… Она вам пригодится?

Я позвал Гынжей, и они вытащили лодку во двор. Доски казались рассохшимися, но кто-то заметил, что, если опустить лодку в воду, дерево набухнет и течи не будет.

Гынжи отнесли лодку к берегу реки и опустили ее в воду. Течи не было, лодка выдержала испытание.

— Сколько человек она может взять?

— Троих, — сказала госпожа Галбену. — Не больше.

— А весла где?

— Есть и весла.

Началась переправа. В лодку сели двое Гынжей и один из пленных бородачей. Переправившись на тот берег, один из Гынжей остался сторожить пленника, а другой вернулся с лодкой к нам.

— Кто на очереди? — спросил он. — Кому хочется поскорее попасть в ад? Платите за перевоз, иначе не поеду…

Во время переправы я охранял лошадей. Рядом стояла чудовищно толстая, безобразная женщина, из-за которой погибли когда-то два молодых и одаренных поэта. Теперь эта женщина доживала свой век в доме с привидениями и откармливала свиней на убой. Я старался не смотреть на нее, меня мучили мысли об обыденности и невероятной сложности жизни… А Ифтодий Гынж, которому понадобилась лисья шкура? Они тоже были рядом — Ифтодий и убитая им лиса: голова Гынжа свисала с лошади рядом с разбитой головой рыжей лисы.