Захария Станку - Ветер и дождь

Помушор когда-то брал уроки бокса. Каждому, кто пытается с ним спорить, он напоминает:

— Послушай, ты меня не раздражай. Я умею боксировать.

И гордо показывает свои бицепсы. Помушор учился в Страсбурге и хорошо говорит по-немецки. Он учился и в Англии и знает английский. Свои англофильские настроения он объясняет примерно так:

— Я и отцу говорил: папочка, немцы проиграют войну. Немцев много, но они все ленивы и глупы, потому что пьют пиво. Пиво пучит живот. А толстый живот притупляет ум. Англичане пьют виски, поэтому они умные, подвижные, быстрые. Я тоже пью пиво. Но мне это не помешало взять в Лондоне первое место по бегу на стометровке. Не верите? Давайте попробуем: кто хочет бежать со мной наперегонки? До креста и обратно.

Мы советуем ему вызвать на соревнование журналиста Бенкиу — он хромой и не может шага сделать без палки.

— Вы смеетесь надо мной? Зря! Смотрите, рано или поздно я обломаю вам конечности. Пощупайте мои мускулы: английская сталь!

Помушоара сердится на брата:

— Кого ты хочешь запугать своими бицепсами? Не будь грубияном! Иначе… — Она грозит ему пальцем.

Помушор побаивается своей сестры. Тут его хваленые бицепсы не помогут: она то и дело обещает ему расцарапать лицо.

— Я нарисую тебе на щеках географическую карту!

Помулец самый тихий и молчаливый из троих. Но он очень ревнив. Он убежден, что все мужчины лагеря зарятся на его сестру. Иногда он подходит к кому-нибудь и говорит:

— Ты что-то слишком часто поглядываешь на мою сестру. Оставь ее в покое. Она не для тебя. Иначе тебе придется познакомиться с кулаками моего брата.

— Почему ты прячешься за спину брата? Разве у тебя самого нет кулаков?

— Есть. Но я не боксер, я теннисист. Я живу только ради игры в теннис. И ради женщин. У меня их целая дюжина в Бухаресте: артистки, балерины… Папенька тоже с ними знаком.

— А зачем ты знакомил их с папенькой?

— Если я его не познакомлю, он мне не даст денег. Девочки просят на чулки, на платья, на духи. А я несовершеннолетний. Я говорю: «Папенька, мне нужно столько-то». — «На что?» — «На платье для Мими». — «Какая Мими?» — «Ты разве ее не знаешь?» — «Конечно, нет. Ты же нас не знакомил». — «Хорошо, папенька, я вас познакомлю». Я привожу Мими и знакомлю ее с папенькой. После ее ухода он говорит: «Она мне понравилась. Купи ей платье у «Висера». Она этого стоит». А если девушка ему не понравилась, он говорит: «Убери ее прочь». Мой папенька здорово разбирается в женщинах.

— А госпожа Нанеску знает об этих ваших делах?

— Зачем ей знать? Мы же в ее дела не вмешиваемся. О них осведомлена только Помушоара. Мы, мужчины, туда не лезем.

— Если ты не лезешь в дела своей сестры в Бухаресте, почему же ты здесь вдруг решил следить за ее нравственностью?

— Здесь другое дело. Здесь не скроешься от чужих глаз и все узнают. В Бухаресте можно делать все, что взбредет в голову, и ни одна живая душа не проведает. Если б вы видели, какую жизнь мы ведем в Бухаресте — я и мой братец! Сколько денег мы тратим! Мама с сестренкой, разумеется, тоже тратят деньги. И сам папенька не отстает… Кстати, не хотите ли отобедать со мной? Приглашаю вас на обед…

Обед у братьев Нанеску не похож на тот, к которому мы привыкли в лагерной столовой. Они привезли с собой собственного повара. Продукты им доставляют из Бухареста. Вина из лучших подвалов.

Многие заключенные старались подружиться с братьями Нанеску. Среди них и принц Джим. Четверо из его предков сидели на престоле княжеств Молдовы и Валахии. Более далекие предки были владыками в Византии. Впрочем, не все историки это признают. Есть и другая версия, согласно которой византийские предки этой княжеской семьи владели только двумя ослами и жили в Истамбуле.

Принц Джим-Базиль Голеску небольшого роста, худенький, с какой-то развинченной походкой. Когда смотришь, как он шагает по аллее или по комнате, кажется, что его кости слабо пригнаны одна к другой. Зубы он давно потерял, во рту торчат только желтые сломанные резцы. Голос у него низкий, хриплый, тон всегда недовольный. Он критикует все и всех. Правительство, отправившее его в лагерь, состоит из жуликов и ничтожеств. Но точно таким же было и предыдущее правительство. Таким будет и следующее. Единственно кто достойно управлял Румынией — легионеры под председательством Хории Симы. В те счастливые дни принц Джим носил рубашку из зеленого шелка, подпоясанную новеньким ремнем С кобурой для револьвера, и не вылезал из бухарестских кафе и ночных баров. Но теперь принц стал англофилом и ругает Антонеску.

Кто-то спросил его:

— Почему вы были легионером?

Он ответил просто и убедительно:

— Потому что я хотел получить назад свои поместья.

— Разве их экспроприировали?

— Частично… Все, что осталось, я продал…

— А теперь вы перестали надеяться на легионеров?

— Их время прошло. Я теперь стою за Англию и западных союзников. Надеюсь, немцы скоро проиграют войну и я увижу новозеландских стрелков на Каля Викторией.

— Почему именно новозеландцев?

— Они мне нравятся. Я как-то видел их в кинохронике. Они все высокие, сильные, загорелые…

— А что вы сделаете, если вместо новозеландцев увидите на улицах Бухареста советских солдат?

— Тогда я застрелюсь.

— Вряд ли у вас хватит смелости.

— Если не хватит смелости на самоубийство, я уеду за границу.

— Неплохая идея, — говорит Помушоара Нанеску. — Но чтобы уехать за границу, нужны деньги. А у вас ведь ничего нет.

Принц озадаченно почесывает затылок и говорит:

— Буду зарабатывать на жизнь карточной игрой. Я ведь опытный шулер. (В лагере все это знают, и никто с ним не садится играть.)

— Это ведь ненадолго. Вас разоблачат…

— Тогда я пойду на содержание к женщинам…

Помулец, видимо, не без основания скептически замечает:

— Слишком поздно, Джим…

Вот кого охранял в лагере под Тыргу-Жиу Думитру Кичура, ехавший теперь рядом со мной по одной из дорог уезда Телиу. Где они теперь — братья Нанеску, принц Джим? Дошло ли до них, что прежняя жизнь кончилась навсегда? Бывший солдат Думитру Кичура это понял. Он твердо знает: нас много, а их мало. Но пока что они еще «смеют». Да, они смеют даже убивать… И одного убитого мы везем теперь в Блажинь, и его тело покачивается впереди нас, привязанное к седлу…

В полдень мы прибыли в Блажинь. И я увидел еще одно бедное село с невзрачными приземистыми домиками и маленькими пустыми двориками. Нас ждали, все село высыпало на улицу.

Со всех сторон раздавались вопросы:

— Где вы его нашли?

— Почему завернули в одеяло?

— Вы его уже опознали? Кто это?

Мы не отвечали. И не потому, что не знали, кого привезли… Нотариус, который шел впереди, все время отдавал какие-то распоряжения. Он уже не суетился, как в прошлый раз. Он приказал вынести во двор примарии стол и положить на него тело. Потом велел принести воды, чтобы обмыть его. Он отдал еще какие-то приказания, которые я не расслышал. Когда труп положили на стол, нотариус взглянул на него и вдруг побледнел. Судя по выражению его лица, я понял, что он только сейчас узнал убитого. Другие крестьяне, собравшиеся во дворе примарии, тоже только сейчас поняли, кто лежит на столе. И впервые люди назвали убитого по имени: