Елена Блонди - Ястребиная бухта, или Приключения Вероники [СИ]

— Ох, как я устал. А еще «Ниву» вытаскивать из глины. И вдруг захохотал, сотрясаясь широкой грудью и бережно держа Никины плечи на руках.

— Ты меня материла! Ты слова такие знаешь!

— Я? Тебя? Не помню, — честно призналась Ника, но, обхватывая его руками, подумала и покаялась, — ага, знаю. Всякие. Села и отталкивая его руками, забубнила с упреком:

— Зачем полез? За ним зачем? Пусть бы ва-валялся, там, гад, гад он. Ну и лежал бы. Фотий покачал головой.

— Там нельзя было. Потом скажу. Ты как? Дойдешь, домой?

— Домой! — согласилась Ника, — хочу. Домой хочу. Они медленно поднимались по ступеням. Ника лихорадочно болтала, обрывочно рассказывая, то о беседе с Беляшом, то о Митином домике. О тучах, и как стало плохо, в воде. И как вышла. А он… Они дошли к маленьким воротам, что перегораживали ступеньки, ведущие к пляжу.

— Ты чего? — прервав сбивчивый рассказ, остановилась рядом с замершим Фотием. Подняла лицо к степи над бетонной коробкой. Там, в самой ее чаше, полого прогнутой, стояла крошечная черная фигурка в наброшенном на голову капюшоне.

— Что за…

— Кипишон, — ахнула Ника, — снова! Фигурка нагнулась, что-то непонятное делая среди тонких маслинок.

И плавно уходя в сторону, скрылась за кустами. Мелькнула черным пятном, удаляясь за подъем невысокого степного холма.

— Пойдем, — голос Фотия стал задумчивым, — это тот, про которого ты говорила?

— Да. Я боюсь. Его.

— Расскажешь еще раз, подробно.

— Да. Воротца висели, кося створки. И продавленная глиной сетка рабица, сорванная со столбиков, тонула в жирной рыжей грязи. Проходя и осматривая, Фотий озабоченно цыкнул. А Ника, подавленная видением черного Кипишона, что снова явился там, где случилась с ними беда, примолкла. От дома махала рукой Люда, волнуясь и прижимая к животу одного из близнецов.

— Уже все, — снова сказал Фотий, но в голосе его было сомнение. И вдруг кликанье чаек смешалось с тревожным гоготом бакланов, что усиливался, становясь все громче. Белая с черным россыпь птиц, явившись неизвестно откуда, взмыла мельтешащей каруселью над яркой водой. И непонятный резкий звук ахнул, пронесся над бухтой, как вздох великана. Двое застыли, повернув лица к закату, где висело еще высоко желтеющее яростное солнце. А бетонная коробка в вогнутой чаше бухты вдруг зашевелилась, складываясь и грохоча. Медленно перекашиваясь, провалилась плоская крыша, ахнула снова, утыкая обломки друг в друга, выперло из-под них огромный несущий столб и он, налегая на панели, будто они из картона, проломил их еще раз, с грохотом обрушивая вниз.

— Что это? — закричала Ника, протягивая дрожащий палец, — как? Панели рушились, столбы вздымались и падали, пласты глины поднимались вокруг, как страшные поросшие травой волны, и, чавкая, слипались, выталкивая огромные куски бетона вниз, на песок. А там, где буквально полчаса тому стояла уродливая бетонная коробка, тяжко дыша, смыкалась ползущая в новый, открывшийся под домом провал, земля.

— Он там, — вдруг поняла Ника и, повернувшись, посмотрела в серьезное лицо Фотия, украшенное свежими ссадинами, — ты его тащил, ты знал, да? Что это?

— Это вода, Ника. Родник. И степь. Среди тяжкого гула и грохота ей послышался слабый человеческий голос. Она замерла, напряженно вслушиваясь и не зная — вправду ли слышала. Хотела спросить мужа, но он стоял неподвижно, будто каменный. И — не стала. Грохот длился всего несколько минут, и вот стих, степь выдохнула в последний раз, и тяжкий поцелуй толщи умолк. Прорезался снова панический и злой птичий гомон. Там, где был дом, бугрилась свежая глина, вперемешку с пластами дерна, покрытого рыжей шкурой травы. Торчали макушки поваленных столбов. И только на песке, начинаясь от свежей насыпи невысокого обрывчика, где когда-то валялся пьяный, теперь лежали вповалку, как огромные набросанные карты, обломки бетонных панелей, выползая почти к самому прибою. Да в яркой морской зелени расплывалось мутное пятно рыжей глины, становясь все больше и прозрачнее.

— Придется и сюда трактор гнать, — озабоченно сказал Фотий, подталкивая Нику к дому, — растащить плиты, чтоб ни на кого не упали ненароком. И увозить их — денег надо изрядно.

— Не надо увозить, — Ника бережно переставляла дрожащие ноги, — пусть лежат. Загорать.

— Хм… Ну…

— Пусть-пусть, только, — она передернулась, — чтоб Беляша там, не было.

— Там его нет, — отозвался Фотий, — наверх удрал. Или ушел в степь. Или…

Вечером вымытая исцарапанная Ника сидела на диване, с забинтованной ногой, морщась, держала у скулы компресс, и бодро уговаривала маму, прижимая к нормальной щеке телефонную трубку.

— Нет, все в порядке. Ну, мало ли что сказали в новостях, тоже мне ураган. Дождик покапал. Нет, не нужно ехать! Побудьте дома, мам. Тут Фотий затеял построить… эээ, сюрприз, в-общем, вам будет. Так что пыльно и шумно. Женька не выспится. Пусть лучше в подготовительной как следует занимается. В октябре, когда пройдут дожди, Фотий вас заберет. И я приеду. Раньше, конечно, раньше. Скучаю, мам. Чего?

Какие насаждения? Кедры? Ливанские? Ма-ма!!!

— Веронка, — укоризненно пищала трубка, — я специально ходила в библиотеку к Алечке, тебе, кстати, привет, и Пашеньке привет, и Фотию тоже. Эрозию почвы необходимо пресекать! Не дай боже, у вас случатся подвижки?

— Не случатся, мам! — Ника закатила глаза и охнула. Лежащий рядом Фотий отнял от своей скулы примочку и, поднимаясь, прижал к Никиному заплывшему глазу.

— Что там? Веронка? — взволновалась Нина Петровна.

— Муж пристает, — честно ответила Ника, и мама смущенно хихикнула.

— Да! — закричала внезапно, и Ника отвела трубку от уха, а Фотий тут же осторожно повалил ее на себя, целуя в шею.

— Веронка! Там звонят, в дверь, это Василиночка, она обещала. Секунду! Я целую, я всех вас там целую!

— Кусинька! — заверещала трубка Васькиным голосом, — ох, Кусик, вы какие счастливые, что у вас там все не сломалось, а у Мити, ты представь, повалилось буквально все! И даже черепица с крыши, буквально вся сползла и утонула! И эти дурацкие камыши…

— Тростники, — поправила Ника, закрывая глаза и подставляя Фотию голое плечо.

— Кто? А чего с голосом? Ты что там? На горшке, что ли?

— Васька, ты пенек!

— Чего это. Я ж слышу. Что, Нин Петровна? А-а-а… ну ладно, Кусинька, вы там тогда, это, ну, резвитесь, дело молодое. А мы приедем в понедельник, починяться. Фотия там целуй.

— Что?

— Дед пичто! Продолжайте, говорю! Из уроненной трубки потянулись короткие гудки. Тяжело дыша, Ника села, убирая с лица волосы. И вдруг расхохоталась, подвывая и тыкая рукой в старое зеркало на дверце серванта.

— Что? — недовольно сказал Фотий, облапив ее длинной рукой и притягивая к себе, — тебе сказали — продолжай!