Елена Блонди - Ястребиная бухта, или Приключения Вероники [СИ]

— Погоди-ка, — Иванна, сведя начерненные бровки, грузно встала с пуфика и, отпихивая ногой скулящую Галатею, вышла из комнаты, шаркая тапками в кухню. Марьяна замолчала. Татьяна, взбивая в мисочке пену, подняла прилизанную голову, прислушиваясь.

— Там кажется, что-то…

— Маша! — Иванна возникла в дверях, повелительно махнула рукой. И рявкнула на любимицу, — та пошла, блядина! Танечка, посиди пока. Потом они шли по коридору мимо амуров и наяд, а он все никак не кончался. Наконец, под руками хозяйки зазвенели цепочки и засовы на входной двери.

— Стой тут. Не лезь, поняла? Мелькнул у лифта синий халат в золотых розанах. Марьяна послушно стояла, вцепившись рукой в дверную ручку. Сердце то колотилось изо всех сил, а то замирало, будто его не было. Тогда казалось, и воздух вокруг кончился. Прошло пять минут, а может быть, сто лет, лифт загудел и тут же двери раскрылись, цепкая рука ухватила Марьянины пальцы.

— Девонька… — небольшие глазки Иванны приблизились, а в них как-то ничего и не разглядеть, — слышишь, девонька?

— Да, — сказала Марьяна. И вдруг ее затрясло. Вырывая руку, она кинулась к лифту, но барменша снова схватила ее, больно выворачивая, и потащила к высокой двери в квартиру. Толкнула, так что Марьяна почти стукнулась носом.

— Давай, скорее. Открывай уже! Скважина уворачивалась, бегая по кожаной обивке. Но вот туго щелкнул замок. Впустил их и снова щелкнул, когда Иванна прижалась всем телом, захлопывая.

— Что… — мертвым голосом сказала Марьяна.

— Слушай. У него, может, денег припрятано? Может, знаешь где? Мне щас отдай. Как все кончится, заберешь. Через полчаса менты будут тут, все опечатают. Вы расписаны?

— Нет…

— Да стой! — удар обжег Марьяне щеку, — не рвись, дура! Успеешь.

Скорее думай. Есть что надо забрать? До ментов? Марьяна подняла руку и приложила к горящей щеке. Качающимся взглядом посмотрела на сосредоточенное лицо в толстых, забеленных кремом морщинах. И ответила, все так же держа себя за лицо, будто убери она руку, голова упадет вниз, укатится.

— Да. Ковровая дорожка мягко ложилась под туфельки. Плыли красивенькие картинки на стенах. Раскрылся сумрачным озером огромный кабинет с книгами за стеклом. Иванна за спиной одобрительно цыкнула. Марьяна упала на коленки рядом со столом, нашарила пальцем ключик и открыла ящик. Выдвинула, цепляясь ногтями, стала вытаскивать потертые конверты и передавать их Иванне. Когда ящик опустел, встала, покачиваясь. Та, складывая конверты в аккуратную стопку, сунула их в глубокий вырез халата. Повела толстыми плечами, проверяя.

— Закрой. Чтоб как всегда.

— Да… Иванна взяла ее за руку и повела обратно. Марьяна послушно торопилась следом, натыкаясь на деловитую спину. Они вышли из квартиры, а внизу, в холле первого этажа уже бились возбужденные голоса, гудел лифт.

— Так. Стой, вроде ты открываешь, ясно? Она отбежала к своей двери и встала за ней, высунувшись наполовину. Лифт открылся, оттуда побежали какие-то люди, обступая Марьяну. А она держалась за ручку двери, растерянно оглядывая плавающие вокруг лица.

— Что такое? — пронзительный голос Иванны ударил в уши, — случилось что? А ну… Она вышла и, протолкавшись через толпу, встала рядом с Марьяной.

— Там… там ваш муж, — сказал кто-то и умолк.

— Что? — прошептала Марьяна и стала садиться, а рука все цеплялась за дверную ручку, вытягиваясь, как резиновая. И все вокруг засуетились, у рта пролилась вода, чьи-то руки подхватили под спину. Официальный голос под серой фуражкой говорил какие-то слова, задавая вопросы. Слышался методичный голос Татьяны, и в нем, Марьяна вяло удивилась, оказавшись в кресле, в кабинете Токая — в голосе этом — радость, спрятанная под манерным сожалением.

Время от времени все перекрывал пронзительный голос Иванны. И тогда Марьяна водила глазами, чтоб найти и держаться. Чтоб не думать о том, что ей сказали.

— Вам придется проехать с нами. Для выяснения обстоятельств. Холодные глаза на рыхлом потном лице брезгливо обежали смуглые Марьянины скулы под косыми прядками стриженых волос.

— Есть свидетели, что видели вас у машины сразу перед взрывом.

— Свидетели? — голос Иванны возвысился до режущего визга, — та в жопу ваших свидетелей! Она от меня не выходила два часа! Вон и Танька скажет. И Светочка, что на кухне.

— Тогда и вы проедете с нами.

— И проеду! Оденуся и проеду. Галатея, быстро к мами, идем гулять.

Танечка, постой тут, я только костюм надену. Проехать им!

Солнце светило ярко, но ласково, и песок не раскалялся, как летом, когда невозможно было пройти по нему босыми ногами. Ника села, подбирая ступни на толстенький поролоновый коврик. Запрокинула лицо, немножко жмурясь. И, улыбаясь, приняла позу курортного загара — опустила руки, выворачивая их ладонями вверх, чтоб открыть солнцу испод локтей. Отдыхающие еще стоять так любят, вывернув коленки и растопырив руки. Но быстро соскучилась, закинула руки к волосам, скручивая светлые пряди в рыхлый жгут. Однако, стали длинные, это приятно. Сидеть без дела было славно, отвычно и немного грустно. Но грусть — легкая. Суматошное лето кончилось, хотя не все летние дела канули в прошлое завершенными. В отличие от мамы, Ника довольно быстро поняла, что проблемы будут всегда, на место решенной сразу придет другая. И ждать, когда они кончатся, можно до самой смерти. А там радоваться жизни будет поздновато. Потому сидела и радовалась, вдумчиво пропуская через себя тихие света и звуки ранней морской осени. Днем жарко, но к вечеру становится немного прохладно. В городе она бы уже носила колготки и туфельки, накидывала легкую курточку на летнюю майку. А тут все зависит от утреннего солнца. Есть оно — можно снова брать сложенный сумкой коврик и идти на песок, чтоб выкупаться и лениво наблюдать, как пластают чайки острыми крыльями густой от тепла воздух, как закручивает себя прозрачная мармеладная волна, с начинкой из мохнатых морских травок и маленьких рыб. Снова зацвели травы, рассказывая Нике, что пришло любимое ее время года — осенняя весна.

Вся степь лежала над бухтой желтая, будто выплеснули в нее большущее ведро краски, и она, легкая, рассыпалась одинаковыми брызгами цветков по сочной зелени сурепки. А на песке нежно-лиловыми пятнами цвела любимая Никина морская горчица. Фотий смеялся, слушая, как она признается в любви — сперва яркому маю, потом — резкому шумному июню, устойчивому июлю, с его основательными грозами, и — железному августу, насыщенному зноем.

Ника слегка обижалась, но вздыхала, любя Фотия. И любила мир дальше, складывая в себя величавые изменения вечной вселенной, с каждым шагом и вдохом врастая в нее все сильнее. Сейчас у нее — любимая осенняя весна. А наступит стылая зимка, завершая приморский год не в декабре, а к апрелю, и там найдется что-то, справедливо решила Ника, и оставила мысли о будущих холодах — будущим холодам. Через три дня они с Фотием поедут в Южноморск, заберут Нину Петровну и Женьку. И Ника будет гулять с сыном, пока мужчины готовят Ястребинку к зиме, и это тоже будет чудесно. Все чудесно. Почти все. Она повернулась, разглядывая ближние скалы. Там, на камнях, улезающих в яркую воду, торчала блестящая черная фигура. Фотий или Пашка, отсюда не разобрать. Другой в воде, вон торчит голова — маска сверкает овальным глазом в пол-лица. И не надоест же им, под водой, подумала, и посмеялась сама себе. Ей тоже не надоедает плавная чаша степи над скалами и обрывом, один и тот же песок, желтой лентой идущий к дальним скалам, за которыми поселок. А ведь есть еще череда бухт, там, за поселком, невыразимо прекрасных, и каждая прекрасна по-особенному. В одной прячется в расщелинах роща дикого инжира, другая вся заросла сиреневым кермеком, в третьей сочится родник и вокруг него озерцо с цаплями… И каждый сезон они меняются, наслаивая изменения тончайшими лепестками. До бесконечности. …Вот и эти двое. Она фыркнула, кусая толстый стебелек горчицы, поморы пякки, да. Гуляют под водой так же, как она гуляет по травам и пескам. Наверное, хорошо быть страшно богатым и объехать весь мир. И увидеть только пару тонких слоев от каждого места, где побываешь.