Душан Калич - Современная югославская повесть. 70-е годы

— Это наполовину ложь, а вторая половина придумана разведкой, чтобы отличиться, — резко возразил воевода.

— А если это подтверждают и ваши люди?

— Какие это мои люди?!

— Те, что переносили ящики с золотом…

— Впервые об этом слышу. — Воевода перекрестился. — И где же теперь это золото?

Васич достал пачку сигарет и подошел к нему.

— Прошу, — сказал он, поднося ему открытую пачку американских сигарет. Затем отступил к окну. — В этом мы должны будем разобраться на следующем заседании. Хочу также выяснить еще кое-какие детали в связи с этим. Золото и прочие ценности, вывезенные из страны, должны быть переданы правительству. Это неукоснительный приказ его величества…

— Уж не полагаете ли вы, что этот приказ относится и ко мне? — едко заметил воевода.

— Мне бы не хотелось в это впутываться, господин воевода. Вы сами разберитесь, но одно я могу сказать: раз вы назначены руководителем всех четнических сил, вы должны ознакомить с приказом личный состав вашего корпуса…

— Но это… — Воевода смешался. — Я прошу вас, мне бы хотелось лично поговорить об этом с его величеством!

— Этого я вам обещать не могу…

— Я прошу вас известить короля о моем желании.

— Подумайте о нашем разговоре. — Васич пожимал его вялую руку. — У нас будет возможность детально обсудить этот вопрос. Задача, которую вы должны будете взять на себя, в самом деле весьма деликатна, но… неужели необходимо вас убеждать, дорогой воевода, — улыбнулся он как можно любезнее, отпуская руку воеводы. — Я извещу короля о вашем желании.

— Я думаю, это ваш долг! — ответил воевода и быстро вышел из салона.

Васич с силой выдохнул, выпуская из груди с табачным дымом и свою ярость.

Сухой и холодный день, рожденный где-то в уголке человеческого несчастья, умирал в аллеях венского кладбища. Сумрак привидением наползал на землю, сгущаясь оторванными клочьями на голых ветвях вязов и акаций, длинные ряды деревьев с заплаканными кронами стояли, словно безмолвная процессия, провожающая бледный свет умирающего дня. Лишь над одной свежевыкопанной могилой сумрак поднимался высокой дугой. Он ждал, чтобы отдали последнюю почесть тому, для кого предназначалась эта грязная могила, чтобы потом окутать свежий холм мягким отсыревшим покрывалом, которое здесь пахнет увядшими хризантемами и растопленным воском.

Филипп зябко поежился и перевел взгляд на скромную надгробную плиту, возле которой стоял. На камне под крестом было вырезано имя покойного: «Милутин Радич. 1907—1949».

— Полиция нашла при нем документы, — сказал Лазар. Он стоял согнувшись по другую сторону могилы. — Посольство, наверное, уже сообщило его семье…

Они еще какое-то время постояли молча, затем перекрестились и неторопливо пошли сквозь сумрак.

— В десять вечера жду вас у того бара, — сказал Лазар у ворот кладбища.

— А это не поздно?

— В это время на барже больше всего наших…

Из сумрака приглушенно зазвонил трамвай. Затем послышался скрежет железа и звук шагов, удалявшихся к кладбищенским воротам.

— Извините, мой трамвай, — сказал Лазар.

— Тогда до свидания вечером.

Лазар побежал к трамваю, чуть скособочившись, жалко болтался его пустой рукав. Филипп поднял воротник пальто и пошел к своей остановке.

На грязной палубе старой баржи крикливые пьянчуги ругали глухую ночь и поносили бога и мать. Ночь безмолвствовала. Крики приглушала пелена ее слепоты. Распахнув двери, люди ненадолго останавливались, а потом уходили во мрак, размахивая руками и качаясь, словно уплывали по волнам неспокойного моря.

Во мраке ночи темный силуэт баржи походил на водяное чудовище, выброшенное волной на берег. Баржа лежала, уткнувшись в белые песчаные дюны, жалко и беспомощно накренясь одним боком к реке, словно обращалась к ней с предсмертной мольбой принять ее обратно в свое лоно. Кто-то построил ее, чтобы она долго плавала по большой реке. И он вместе с ней. Но однажды явились люди с железными головами. Они говорили о великой страшной войне и установили на ее палубе стальные жерла, извергавшие огонь. Потом настала дикая ночь, когда молнии изломали ее утробу и умертвили людей с железными головами.

В боку старой баржи и по сей день зияла огромная воронкообразная пробоина, в которую неслышно прокрадывался туман и сплетал оболочку для ночной слепоты.

Дом на ее палубе был под большой остроугольной крышей, углы которой упирались в туман. Узкие окна до половины были закрыты оранжево-желтыми занавесками. Сквозь них струился продымленный свет и прилипал к туману. Возле узкого трапа, перекинутого к палубе, была укреплена жестяная доска с надписью «Отечество». Под ней перекосившаяся лампочка, засиженная мухами, освещала вход в помещение.

— Ну, вот вам эта знаменитая баржа, господин генерал, — сказал человек с треугольным лицом.

Васич зажег свет и посмотрелся в зеркальце над ветровым стеклом.

— Я же сказал, Милош, чтобы ты ко мне тут не обращался по званию! — одернул он телохранителя, надевая шляпу.

Милош, увидев многозначительно поднятые брови, удивленно посмотрел на него и глупо расхохотался.

— Ясно, господин генерал!

Они вышли из машины и направились к барже. Оттуда доносились музыка и пьяные крики. Один из захмелевших клиентов «Отечества» стоял возле баржи, запрокинув голову и воздев руки к небу, с вытаращенными глазами и открытым ртом, словно в ожидании прихода святого, который поможет ему освободить утробу от тяжести, приковавшей его к песку. Милош подошел к нему, схватил за ворот и приподнял, словно предмет, мешавший ему на пути. Пьяный заверещал и, болтая ногами и руками, полетел во тьму.

Милош пропустил Васича вперед и пошел вслед за ним по узкому трапу. Позади на песке катался темный клубок, изрыгая в ночь блевотину и брань.

В пьяных облаках грязно-сивого дыма лица людей казались расплывчатыми, а тела, безжизненно распластавшиеся на стульях, словно утратили ощущение реальности своего существования. Мертвенная бледность лиц, давно небритая щетина, сизые носы говорили о начале медленного умирания, сквозь стиснутые зубы прорывался шепот глубоко скрытых желаний, иные же, разгоряченные алкоголем, кидались в неистовое веселье, выхватывая из облаков дыма запахи женской косметики, а некоторые сидели, уткнувшись в потные ладони и не поднимая головы над ссутулившимися спинами. Трезвые спешили напиться, а непьющие, очевидно, в молчании скрывали свои причины столь позднего посещения «Отечества». Четверо, с виду трезвые, сидели со скрещенными на груди руками, словно молящиеся, уставившись на музыкальный автомат. Из него вырывалась песня, которую заглатывали их заплаканные глаза, углубляя на лицах морщины печали.