Ульяна Меньшикова - Обо всём

— Улечка, да не трогай ты её, пожалуйста, вдруг он её и вправду любит, — продолжает скулить Лена.

— Да пусть он хоть собаку шелудивую из подворотни любит. Только не у тебя в доме и не тебе в ущерб. Пошли. Холодно здесь, я замерзла и есть хочу, как медведь бороться. Или мы тут и заночуем?

— Пойдём потихоньку, конечно, но ты это… Сильно не лютуй, ладно?

— Посмотрим.

И пошли мы как Ионы в китово чрево. Через силу, но с надеждой на скорое избавление.

Стемнело, и по пути домой мы пару раз хорошо хряснулись оземь, поскользнувшись на корнях и камнях.

— Хорошо в гостях, — крякнула я, поднимаясь после очередного падения, — душевно. Этак лет через пять мы и вовсе в доме не посидим, за баней будем лясы точить, или под обрывом, в палатке. Сегодня мамаша этой гарпии приезжает? Гляди, ещё и ночевать нас не пустят, родственнички наречённые. Лен, а они расписались уже, что ли?

— Нет.

— А какого ляда она женой себя навеличивает?

— Не знаю, — шелестит сестра.

— Хо-хо, детка, так это в корне меняет дело, — по-алабаевски уже гавкнула я и молодым мустангом погарцевала в сторону калитки.

— Уля! Уля! Только без рукоприкладства, я тебя умоляю!

— Как Бог даст, не хрипи под руку. А то и тебе достанется, развела тут богадельню, приют для странниц.

Заходим в успевший за три часа стать чужим дом, невестушка наша уже сидит за столом, сосредоточенно уничтожает булку горячего хлеба, запивает из банки молоком.

— Ну что, сноха дорогая, мечи ужин на стол, родня пришла голодная.

— А кто гостей наприглашал, тот пусть и готовит. Я никого не жду, мать моя сегодня не приедет, а больше я никого не звала.

— Уль, да мы сейчас с тобой сами, быстренько-скоренько всё приготовим. Ира, иди, отдыхай.

Тут я уже совсем серьёзно о колдовских штучках подумала. Характер у Лены такой, что бешеные собаки на другую сторону дороги перебегают при встрече, а тут… Чудеса из дикого леса.

Пока ужин готовили, племянничек с работы пожаловал. Я его с порога разворачиваю, некормленного, невестой не обласканного, вывожу во двор.

— Ребёнок мой золотой, скажи тётке, как на духу, что это всё значит? Что за Кримхильда в доме поселилась? Из какого болота ты это чудо вытащил?

Молчит, желваками играет.

— Ты лицом тут передо мной не тряси. Словами, доступными словами мне всё объясни, пока я топор не взяла и не порубила твоё семейное счастье в щепки.

Молчит.

— Хорошо. Скажи мне, сынок, ты её любишь? Ты серьёзно жить с ней собрался и в горе, и в радости до погребального костра? Если так — не трону, но мать обижать не дам, так и знайте.

— Я слово дал.

— Кому?

— Ей. Ирине.

— Какое слово, не тяни ты!

— Слово дал, что женюсь. Я не могу слово нарушить. Не могу.

— Ты любишь её?! Ты мне только это скажи. С клятвами твоими мы потом разберёмся, гусар.

— Я слово дал. Всё. Слово мужское — закон. Дал — делай.

Тут и сел старик. Как расколоть любого мужчину, пусть он даже и весь из себя Орфей, страдающий по Эвридике? Рецепт прост и веками использовался для достижения различных целей. На-по-ить.

Я не знаю более действенного рецепта, поэтому мудрить не стала. В темпе аллегро виваче мы с сестрицей накидали на стол самых жирненьких домашних закусок, наварили оставшихся от несостоявшихся «встречин» пельменей с маралятиной, метнулись в погребок за грибами-огурцами, выудили из холодильника пару солёных хариусов, я птицей Гамаюн слетала до сельмага за ноль семь, перекрестились, прочли три раза «Отче наш», «Да воскреснет Бог» и интеллигентно постучали в дверь опочивальни, где подозрительно тихо посиживали молодые.

— Что, мам?

— Ребятишки, выходите, ужинать будем.

— Мы не хотим (из-за двери).

— Виталь, ну некрасиво так, тётка приехала, давайте посидим по-родственному.

(За дверью шепчутся. Слышны звуки борьбы.)

Минуты через две на кухню заходит взъерошенный племянник.

— Я пить не буду. Посижу просто с вами немного. У Иры голова болит.

А мы уже по стопочке намахнули с сестрой, расслабились.

— Рановато…

— Что рановато, тёть Уль?

— Рановато, говорю, у твоей непуганой нимфы голова начинает болеть. Вы ещё в ЗАГСе не были. Отнеси ей анальгину, а сам садись с нами, по сто грамм за встречу. Обижусь.

Виталька воровато оглядывается на дверь, машет рукой, садится за стол, наливает в чайную кружку водки, быстро выпивает.

— Ты пьёшь?! Пьёшь?! Без меня?! Мы же договорились, что ты можешь пить только со мной?! Ты же слово дал! Почему нарушаешь?! — в дверном проёме яростно колышется плюшевый халат.

(Господи, этот дурак, поди ещё и кровью под всеми клятвами подписался?!)

— Ир, дурью не майся, а? Садись за стол, давайте, как ты говоришь, по-семейному посидим. Раз уж вы законным браком решили сочетаться, то семья уже общая получается, родню со счетов не скинешь. Мы его подольше твоего знаем и отказываться не собираемся. Садись, выпей с нами, расслабься, бить не будем.

На лице-сковородке появляются и исчезают бугры. Думает. Через пару минут твёрдой походкой устремляется к столу, садится.

— Давай, Ира, за знакомство, за встречу, — наливаю я с самым ласковым выражением на лице, — как тебя по батюшке?

— Иосифовна…

— Гм… Ирочка, у нас теперь есть приятная возможность принять гиюр и репатриироваться всей семьёй в Изгаиль? — пытаюсь шутить.

— Куда-а-а-а?!

— Всё-всё, вопрос снят.

Быстро наливаю всем присутствующим, чокаемся, закусываем.

— Ирочка, а сколько вам лет, не сочтите за грубость?

— А что? — набычивается Ирочка, — какая разница, сколько мне лет?

— Двадцать три, тёть Уль, на четыре года меня постарше. Всего…

(Грохот выпавших челюстей. Ленка-то тоже, оказывается, была не в курсе).

И тут мне эту Ирку по-человечески стало жаль. Это ж какую жизнь человек имел, или жизнь его так имела, что в цветущие двадцать три она выглядит на самые страшные из всех возможных сорок пять? Я в уме начинаю прикидывать, как мы её похудеем, пострижём, брови новые справим, и может, ничего, выправится как-то? Смотрю, и у сестры под лобной костью та же мысль шевелится. Мы выпившие — жалостливые, это семейное. С лица перемещаю взгляд на выпирающее пузцо невесты, хлопаю ещё одну рюмашку.

— Ир, срок-то у тебя какой?

— Второй, — замахивает она ещё одну рюмку.

Давлюсь грибом. К лицу тут же приклеивается выражение четырёх еврейских мам. Смотрю на сестру, она то ли не расслышала, то ли не поняла, у неё лицо как лицо.

И тут Ирку понесло. Громыхая одним кулачищем по столу, вторым закидывая себе в рот попеременно рюмку, пельмени, юница наша начала вещать о непреходящих семейных ценностях и о том, как она научит нас эти ценности любить. Я искренне наслаждалась этим потоком сознания, сформированным телепередачей «Дом-2», отчасти «Домостроем» и на треть журналом «Сторожевая Башня».