Сара Бергман - Съевшие яблоко

Однако, прежде, чем Денис Матвеевич вышел на улицу, вдохнул теплого и чистого весеннего воздуха и, очистившись, навсегда забыл о провинциальной родне, он случайно, краем уха услышал разговор, неожиданно изменивший все. Диалог этот своей простотой и обыденностью странным образом поразил немолодого профессора.

Одной из говоривших была та самая «интеллигентная» тетка, не поделившая с братом квартиру. Второй, малопривлекательная старуха с луковицей на голове и пустым, почти беззубым ртом.

— А детей-то как из квартиры выписать? — старуха развязала узелок под подбородком, сняла с головы черный платок и, бережно его свернув, убрала в засаленный пакетик и только потом в сумку. — Дети же. Разве ж их выпишут?

Тетка смерила старуху коротким высокомерно-снисходительным взглядом и с брезгливой гримасой бросила:

— А чего их выписывать? Их же в детдом. — Быстро перекрестилась и сунула в пакет небольшой портретик покойной Анны. — Там до восемнадцати держат. А взрослым уже хрен — ничего не обломится, пусть даже не рыпаются! — в голосе женщины впервые зазвучала неподдельная искренность — она вскипела злобным негодованием. — Анька к квартире никакого отношения не имела. Пусть спасибо скажут, что столько лет жили задарма. Квартира материна, значит нам и достанется. — И звучно припечатала ладонью по столу.

Пока она это говорила Денис Матвеевич успел взяться за ручку двери. Теперь не открыть ее и не выйти было уже неудобно, хотя разговор и вызвал у него жгучее желание обернуться и посмотреть женщинам в глаза.

— Только я как подумаю, что квартиру с Владом делить придется…

Дверь звучно хлопнула за спиной профессора, но последние слова тетки успели долететь до слуха Дениса Матвеевича:

— Удавила бы выблядка, тоже мать непонятно от кого рожала, да я бы…

Теперь уже не радовал ни конец поминок, ни весенний воздух. Даже показалось, что и он пропитан перегаром. Все что ни попадало в эту проклятую богом дыру — сгнивало и пропадало бесследно. Дети повторяли судьбу родителей, те дедов. А судьба двух ребят, вот этих конкретных детей, оказавшихся в детдоме, не волновала никого.

И вдруг, вдохнув полной грудью, приосанившись, Денис Матвеевич Савельев почувствовал, что именно он тот единственный человек, который не может пройти мимо и остаться безучастным.

На следующий день Денис Матвеевич отправился в заведение со страшным названием «Изолятор временного содержания». Отправился скорее по велению совести, нежели души. Душа его молчала, ибо за всю прошедшую жизнь профессор дел с детьми ни разу не имел. И ничего о них не знал.

В «изоляторе» быстро выяснилось, что до него желания взять ребят действительно никто не выказал.

Следующие два месяца профессор бегал по инстанциям. Он собирал справки, доказывал, что не болен СПИДом и гепатитом, имеет собственное жилье. Два месяца таскался в провинцию, вместо того, чтобы ездить на дачу — и его ирисы успели отцвести, оставив профессору только пустые головки, превратившиеся в склизкие желейные кляксы, истекающие грязным сизым соком.

И даже в университете был вынужден чуть не каждую неделю брать отгула и отправлять читать лекции аспирантов, чего очень не любил, считая за халтуру. Пятидесятилетнему профессору, привыкшему к оседлому размеренному образу жизни, комфорту, распорядку и выходным на даче все это давалось нелегко. И он даже начал втайне, совсем чуть-чуть, но гордиться самопожертвованием, на которое отважился.

Забрать детей Денис Матвеевич смог только к лету. Хотя еще не успел установить с ними контакта — на это как-то не хватило времени.

Нелюдимая и настороженная Лиза с самого начала смотрела угрюмо. Разговаривать не желала, и постоянно крутила что-то в длинных, ободранных, покрытых царапинами пальцах. Жидкий хвостик несвежих каштановых волос она прятала под кепкой, одевалась в старые великоватые свитера и джинсы, и Денис Матвеевич к собственному стыду еще весной при первой встрече перепутал и принял ее за мальчика. Тогда он еще не запомнил кто из детей старше. А от тринадцатилетнего ребенка требовалось формальное согласие.

Лиза, выслушав, коротко глянула, сунула руки глубоко в карманы джинсов и скупо бросила:

— Мне плевать.

Ответ сочли за положительный и процедура установления попечительства над старшей Лизой и опеки над двухлетним Яном была начата. Фамилию свою Денис Матвеевич детям не навязывал, на денежные средства и жилплощадь, вызвавшую столько споров, не претендовал.

Яна он впервые увидел у дверей изолятора, в день, когда приехал окончательно забирать их в Москву. Лиза стояла на крыльце, сжимая в руках маленькую, полупустую спортивную сумку. А мальчик жался к сестре, крепко стиснув пальчиками ее штанину, и выглядывал из-за ног девочки только краем глаза. На скуластую носатую Лизу он был совсем не похож. Ян оказался светленьким — русым, с легкими как пух, давно не стриженными волосами и блестящими неславянского разреза глазами — тоже светло-серыми. Про себя профессор подивился претенциозному нерусскому имени ребенка, но, должно быть, их матери оно казалось красивым. Денис Матвеевич давно пришел к выводу, что самые вычурные кричащие имена дают своим детям именно такие люди, как покойная алкоголичка Анна, едва окончившая общеобразовательную школу и если и работавшая, то только временной продавщицей в ночном киоске.

При встрече Денис Матвеевич скомкано поздоровался, принял полупустую сумку, и протянул руку погладить мальчика по макушке, потому что счел это своевременным и уместным. Но на полпути забыл, что хотел сделать и суетливо попросил детей поторапливаться. Он волновался.

Захолустный городок профессор покидал без сожалений и от души надеялся, что мелькающие за окном купе дома и полуразвалившиеся склады видит в последний раз.

Дети тоже особых эмоций не проявили. За всю дорогу в поезде и пригородной электричке они не проговорили почти ни слова. Лиза равнодушно пялилась в окно, а маленький Ян не спускал глаз с сестры. На вопросы обращенные к ним отвечала всегда девочка, делала она это без особого воодушевления и глаза поднимала редко. Денис Матвеевич в свою очередь тоже не знал о чем говорить и потому молчал до самой Балашихи.

Родное Подмосковье встретило сыростью и слякотью.

Дорожки в сквере у дома развезло, накрапывал мелкий колючий дождь, и дети оскальзывались на липком месиве. До квартиры добрались грязные и уставшие.

А прихожая Дениса Матвеевича сияла чистотой.

Он привык блюсти своей дом так, чтобы не стыдно было в любую минуту принять гостей. И хотя сюда редко заходили посторонние, профессор привычек своих не менял и поблажек себе не давал. Вешалка была пуста — куртки аккуратно убирались в шкаф, обувь рассортировывалась по клеткам обувницы, зеркало у тумбочки сияло. А уложенный на полу коврик за многие годы едва ли сдвинулся на сантиметр.