Сара Бергман - Съевшие яблоко

Одноклассники толком ничего не знали, распускали слухи. Переговаривались за спиной. Снедаемые любопытством «девочки классной», даже снизошли до того, чтобы заговорить. Сначала долго пихали друг друга локтями, хихикали и тыкали в нее пальцами, а потом нехотя и с дурацкими ужимками кинули пару слов, вроде как приглашая вместе идти в столовую, но на деле просто хотели расспросить. Лиза не ответила.

Не отреагировала она и когда учительница географии, придав лицу предельно доброжелательное и насквозь фальшивое выражение попыталась, что называется, поговорить по-душам. И вот так запросто, походя достучаться до глубин Лизиного сознания, разом побудив ее на откровенность. Лиза угрюмо молчала.

Она зареклась: не просить прощения, не каяться, не плакать. И пусть думают, что хотят. Пусть болтают за спиной, смеются, обзываются и приписывают что угодно — ей будет все равно. Лиза твердо себе это пообещала и не собиралась отступать.

Ведь был Никита. А имея за спиной дружеское плечо, впутавшись в неприятности не в одиночку можно все вытерпеть. И все что думают о тебе окружающие, чужие и враждебные люди не будет иметь значения, если ты сама этого не хочешь.

— Романову к директору!

Лиза вздрогнула и оторвалась от своих размышлений, мигом почувствовав как от щек отлила краска и пальцы стали мокрыми. По классу прокатился рокот — одноклассники оживились.

В дверь класса просовывалась сморщенная, как мордочка черепахи голова пожилого завуча. Еще большее сходство с рептилией придавали ей огромные круглые очки, водруженные на нос.

Учительница математики брезгливо поджала губы:

— Куда спешить? У нас контрольная идет. — Ей, конечно, было все равно какой разнос учинят Романовой, ей просто не хотелось потом задерживаться после уроков.

Но изрытое морщинами лицо завуча озабоченно нахмурилось и она скрипучим старушечьим голосом отрезала:

— Марьяна Викторовна сказала сейчас, — беспрекословно отчеканила последнее слово, с верноподданническим рвением выполняя указания директрисы.

Директриса нашла время для Романовой только через четыре дня после инцидента.

Учительница еще недовольней скривилась, помедлила пару секунд, сохраняя лицо, а потом спесиво с деланным безразличием махнула рукой.

— Пусть идет.

Лизе пришлось подняться. Она закрыла тетрадь, в которой так толком ничего и не успела решить и медленно направилась к двери. Когда она выходила, весь класс проводил девочку глазами, и она снова болезненно стиснула зубы в упрямой решимости не поддаваться.

Пожилая завуч с трудом переставляла искривленные ноги в растоптанных старческими ступнями нелепых туфлях, Лиза молча следовала за ней. А потом они долго ждали у закрытой двери директорского кабинета.

Прозвенел звонок, из коридора гулко долетел ор бесившейся на перемене школы. В приемную вошел учитель ОБЖ. Молодой, самоуверенный и улыбающийся. Окинул коротким скользким взглядом сидящую девочку, завуча и не сучась вошел к директрисе, потом вышел. Звонок прозвенел второй раз и снова наступила звенящая тишина.

Ее класс уже давно ушел из кабинета математики и вещи девочки так и остались лежать брошенными на парте.

А когда ее, наконец, вызвали, едва войдя девочка, несмотря на данное себе обещание, оробела и съежилась. Села, не поднимая глаз и изо всех сил стиснула полу пиджака. В кабинете приторно пахло духами.

Сама директриса сидела за столом и поправляла макияж. Не торопясь, тщательно обрисовала контур губ, поправила уголок кончиком мизинца. Достала помаду. Лиза быстро подняла взгляд, но он уперся в крышку пудреницы, за которой скрылось лицо женщины, и девочка снова уткнулась в свои ботинки. Директриса молчала. Открыла патрон помады, два штриха наложила на верхнюю губу, два на нижнюю, потерла их друг о друга, причмокнула с громким влажным звуком и придирчиво посмотрела в зеркальце. Машинально поправила тщательно выкрашенные завитые волосы.

— Ну, и как ты все это объяснишь? — Наконец, она бросила патрон в косметичку и только после этого подняла равнодушные глаза.

Лиза молча уставилась в стол. Но директриса и не ждала ответа, голос ее звучал сухо и совсем неискренне.

— Ты позоришь всю школу. Ведешь себя аморально. — И Лизе вдруг перестало быть страшно. Потому что всем своим существом она почувствовала — той все равно. — Когда о тебе звонят из полиции — это уже последний край. Ты это понимаешь? — и в голосе ее не было ни укора, ни интереса. — Ты уже взрослая и должна понимать, что от твоего поведения…

Лиза совсем перестала слушать. В самом деле стоило ли расстраиваться и переживать из-за людей, которым безразлично какая ты. И даже есть ты или нет.

А у нее — Лизы — есть друг, которому не все равно.

Никита сидел на последнем уроке — химии, которую вела классная руководительница. Но сегодня занятия никак не лезли в голову, он был насуплен и рассеян. А потому даже не сразу заметил, что прозвенел звонок и спохватился только когда остальные ребята уже поднялись и собирали сумки.

— Никита, задержись-ка на минуточку. — Капитолина Елисеевна позвала его ненавязчиво и вполголоса, так, что почти никто этого и не заметил, а кто заметил принял за что-то незначительное.

Но Никита сразу все понял и подошел, едва переставляя ноги. Пару минут он стоял у учительского стола, неловко топчась на месте и держа на весу рюкзак. Только подождав когда класс опустеет, пожилая учительница мягко и будто ненароком спросила:

— У тебя все в порядке?

Парень вспыхнул. Пожал плечами и по подростковой привычке соврал:

— Ну да.

Но старуха будто и внимания не обратила, внезапно уставившись на него пытливым, неприятно острым взглядом:

— Уверен?

Никита нервно сглотнул, сконцентрировав взгляд на носках собственных давно разношенных кроссовок:

— К вам мать приходила?

Капитолина Елисеевна посмотрела на ученика сквозь очки, помолчала, а потом испытующе как на допросе бросила:

— А ты как сам считаешь: не должна была?

Никита промолчал.

Может раньше он бы и возмутился, хотя бы внутренне. Но сейчас с такой силой вдруг почувствовал свою вину, что не смог этого сделать даже с усилием.

Мать его не ругала. И пожалуй это было самое тяжелое. Она молчала, смотрела на него непереносимым взглядом полным немой муки и страдания и не говорила ни слова. И если раньше и взгляд этот и немые укоризненные вздохи казались ему насквозь фальшивыми и вызывали только раздражение и пугающую его самого, поднимающуюся откуда-то из глубин сознания клокочущую злость, то теперь переворачивали все внутри.

Никита молчал.

Мать по ночам плакала. Плакала, сидя на кухне, уткнувшись в полотенце. Не громко на весь дом, как раньше. А молча, даже зажимая себе рот руками. И от этого он и сам уже спать не мог и тоже целые ночи просиживал на кровати, прислушиваясь к этим немым страданиям.