Сара Бергман - Съевшие яблоко

Мальчик молча переступил порог. Да так и замер на пороге. Лицо его последние три дня не меняло какого-то странного тупого выражения. Приходя из школы он только и делал, что сидел за своими учебниками с открытой дверью и следил через нее за профессором. И стоило только тому пройти мимо, впивался каким-то просительным умоляющим взглядом. Отчего Денису Матвеевичу становилось не по себе.

Вот и сейчас тот, не снимая обуви, замер на коврике и вперился теми же ищущими несчастными глазами.

Денис Матвеевич с трудом совладал с собой, до того ему стало неуютно. И вдруг понял в чем дело — исчезла Лиза. Которая, какая бы она ни была, стояла бруствером между ним и младшим ребенком. А что теперь делать с ним и его немым взглядом профессор не имел представления.

А тот молчал, молчал, глядя прямо в глаза. Пока не спросил:

— А где Лиза?

В первую секунду профессору даже показалось, что тот тронулся умом. Мало ли такое бывает. Тем более, что из такой семьи дети. И такая наследственность. Такая сестра. Только что с ним теперь делать если он такой, куда бежать.

Но тут Денис Матвеевич увидел что по щекам у того текут слезы и успокоился: слезы — это нормально, здорово во всяком случае.

— На кладбище похоронили, где еще, — сварливо бросил он, неуклюже вытирая мокрые руки и берясь за ручку ведра, — ноги вытирай, не топчи по чистому.

Ян стоял на коврике у двери и не шел внутрь. Он еще не понимал что такое смерть. Знал о смерти почти все: все что читал в книжках. Что такое реинкарнация, кремация, бальзамирование и переселение душ. Как древние индонезийцы и китайцы подвешивали гробы со своими усопшими на отвесных скалах, а балийцы и австралийцы привязывали умерших детей к деревьям.

Но настоящей фатальности не сознавал. И плакал только потому, что Лизы больше не будет дома. Что она не поведет в парк, не купит шоколадку. Что не встретит его из школы, не подерется с ним подушками, не похвалит скупо за оценки.

Плакал, но еще не мог поверить.

— Опаздываешь, — Мезенцев невнятно хмыкнул и вместо руки протянул стакан. Ему было скучно.

— А пошли бы они все, — заметив его настроение, емко заключил Еж и чокнулся о подставленный стакан початой бутылкой пива.

Мезенцев вообще не любил корпоративов, как не любил любые громкие шумные сборища. И тем более был рад видеть Ежа, что ему уже опостылело стоять в одиночестве.

— Скучно, брат, — подтвердил его мысли Кондратьев. — Ну ничего, сейчас приму еще за помин души и пойду ее продавать. Сразу станет весело, — пообещал он многозначительно, не глядя ни на кого, сам себе наливая водки в стопку.

Впрочем, Еж-Кондратьев уже приехал, что называется, тепленький, а потому лучше ему было не пить пива — чтобы не понижать градуса.

Устроить балаган он мог и не доходя до состояния полного свинства и безответственности. Ибо суть и место Ежа в гармонии мироздания было в создании скандалов.

В юридической конторе на Третьей Лесной он создавал их всегда. И только изредка невольно.

Впрочем, эта тухлая контора самим своим существованием требовала такого человека, как Кондратьев. И несмотря на внутреннюю скромность и даже некоторую застенчивость, несмотря на то, что Еж был старше на десяток лет, только с ним Мезенцев за три года смог войти в тесные приятельские отношения.

Скорее всего потому, что Кондратьев был его полной противоположностью. У него была та легкость на подъем, внутренняя раскрепощенность и, что греха таить, некоторая безбашенность, которых так не хватало самому Мезенцеву. И жил тот, как в двадцать: ни дня без пива, пятница — клубу.

И сейчас, пока сам Мезенцев едва ли успел сделать два глотка из своей пивной бутылки, Еж уже опрокинул пару стопок и даже захмелел.

Только после этого спросил:

— Слушай, а мы че собрались-то? — и глаза Кондратьева загорелись тем многообещающим блеском, которого так опасались их начальственные дамы.

Ответить Мезенцев не успел. Еж сам окинул сборище взглядом, вспомнил и, пощипывая с пластиковой тарелки кусок торта, принесенного виновником торжества, принялся достаточно бестактно раздвигать общество дабы принести поздравление. Мезенцев интуитивно почувствовал, что сейчас что-то будет.

Предчувствия его не обманули.

Не прошло и пяти минут, как поднялся гвалт и закатился обещанный скандал. Что именно сказал Еж, Мезенцев с своего места не расслышал, но по контексту и общему возмущению понял, что тот вместо поздравления принес свежеиспеченному красному от гордости и коньяка отцу соболезнования.

Виновник торжества умудренного жизнью юмора не понял и дамы кинулись разнимать зачинающуюся драку. Пока суд да дело, крики, увещевания, возмущения, сговоры: «да он же пьяный, сам не знает что несет. Ну что ты Кондратьева не знаешь?» и смех вечеринка расшевелилась и заиграла красками.

К тому времени как Кондратьева оттерли из центра зала, а молодого отца повели успокаивать и отпаивать, скучно не было уже никому.

Впрочем, к Мезенцеву Еж подошел на удивления твердой походкой и не скрывая посмеиваясь. Потому, что всерьёз на Кондратьева никто никогда не сердился. И бабы Ежа любили. А потому можно было быть уверенным, что завтра все забудется. Да и теперь уже все постепенно успокаивались, музыку сделали погромче, и их немолодые красавицы уже очевидно начали подумывать о танцах.

Кондратьев внимательно посмотрел на Марью Павловну «зажигательно» подергивающую старческими плечами и честно предупредил:

— Пусть только попробует — я пиво с водкой мешал — блевану.

— Ну пошли отойдем, — Мезенцева и самого прелести юридических дам могли привести в состояние полной фрустрации. Мужчины, раздвигая коллег плечами, пошли к дверям, что со стороны слегка смахивало на постыдное бегство. Каковым, собственно, и являлось.

— Ты откуда такой взвинченный? — бросил Мезенцев на ходу, открывая дверь в темный, упоительно-прохладный кабинет.

В отличие от остальных он заметил, что Кондратьев приехал в некотором «смятении чувств» и даже веселился больше по велению долга — ради поддержания реноме, нежели искренне.

Кондратьев отнекиваться не стал и только сумрачно буркнул.

— К сыну ездил.

И надо было знать Ежа, чтобы оценить эффект разорвавшейся бомбы, который произвели его слова. У Кондратьева было пятьдесят женских номеров в телефоне. У него были студентки-близняшки, которых он различал только по татуировкам на задницах. Пятидесятилетняя разведёнка, выглядящая на тридцать пять. И библиотекарша то ли с шестым, то ли с седьмым размером бюста. Но сына у него не было.

— Сын родился? — выдавил Мезенцев, не поняв еще шутка это или всерьёз.