Сара Бергман - Съевшие яблоко

Мезенцев невольно поморщился. Капитолина Елисеевна тоже неодобрительно глянула на бестактного ученика.

— Подожди за дверью, — лицо ее посуровело, глубокие морщины сложились сеткой недовольства. И Мезенцеву стоило усилий не улыбнуться. Сразу вспомнилось, что в детстве одного намека на такой взгляд ему было достаточно для того чтобы провалиться сквозь землю.

Но мальчонка в двери совершенно не впечатлился. Мордашка у него была открытая и бесхитростная, а длинные, давно нестриженные волосы придавали неуловимое сходство с мультяшным сумасшедшим профессором.

— Но я же все закончил! — От негодования у него покраснели щеки. И уши. Ярко заалев в копне торчащих волос.

Мальчик глубже просунулся в дверь. Узкие плечи сжались гармошкой и ворот пиджака выпятился вокруг тощей шеи как ошейник на худой собаке.

Только тут он, казалось, заметил гостя, чайник и конфеты. Попеременно уставился на все три предмета и самым интересным выбрал гостя, вперив в того беспардонно-вопросительный взгляд.

— Я сейчас подойду, — с нажимом проговорила учительница, бросив на мальчишку короткий, уничтожающе- строгий взгляд. А через секунду негодующе прикрикнула, — Ян, выйди я сказала!

Только тут до того, казалось, дошло. Пострелёнок задумался, замер, подергивая тонкими подвижными губами — но никакого другого повода не придумал и, наконец, нехотя юркнул за дверь. Плотный великоватый пиджак слегка застрял в дверях и скребнул его по красным ушам.

Дверь закрылась — Мезенцев рассмеялся.

Капитолина Елисеевна разгорячено выдохнула и неодобрительно покачала головой.

— Неймется, вот уж подождать минуту не может. — Но вдруг сама засуетилась, — Никит, ты не подождешь меня пару минут? Пойду посмотрю чего он там нарешал, а то ведь покою не даст.

Мезенцев кивнул без возражений.

У Капитолины Елисеевны не было ни мужа, ни детей. Школа, этот кабинет, подсобка и ученики, ученики, ученики…

Из класса смутно долетали обрывки речи, почти не различимые из-за плотной двери. Впрочем, Мезенцев и не прислушивался, вытянул длинные ноги — со своим почти двухметровым ростом в каморке ему было тесно — и прикрыл глаза. Но подремать ему не удалось.

Чем больше, звуков долетало из-за двери, тем сильнее Мезенцев изумлялся. Впервые на его памяти кто-то с железной старухой спорил.

Молодой человек с легким интересом прислушался.

Настырный детский голос перебивал учительницу, на чем-то настаивал. Похоже, вечная Капитолина Елисеевна все-таки начала сдавать — Мезенцев почувствовал смутную жалость. Он вдруг остро это осознал — от нее пахло старостью. И запах этот, приторная отдушка мела, нафталина и приближающейся немощи подспудно ощущался даже в пустой каморке.

Отсутствовала железная старуха четверть часа. А вернулась взволнованная, запыхавшаяся, будто пробежала стометровку. И победила в эстафете.

Смеясь развела руками:

— Вот ведь! Спорит! И не прав, а спорит! — она опустилась на стул, все еще пытаясь отдышаться, и рассмеялась, — ну и правильно, что спорит. Мнение свое отстаивает. — И неожиданно добавила, — а ты его не помнишь? — всплеснула рукой, не дожидаясь ответа, — это ведь Лизы Романовой братишка. Ходит ко мне каждый день, по три часа занимаемся. За полгода уже всю неорганику освоил, быстрее меня решает. — И снова со старческой поспешностью перескочила, — а Лизу-то помнишь — ой как вас тогда в милицию забрали.

Мезенцев почему-то сначала подумал о том, что сам ни за что на свете не согласился бы по три часа в день просиживать в этом старом пыльном склепе. А уже потом про Лизу.

Лиза. Важная часть его детства. О которой давно забыли и никогда не говорили.

Сначала намеренно, потом истерлось из памяти как-то само собой. Никита резко начал взрослеть и, требуя свободы, конфликтовать с матерью. Потом отчасти назло, отчасти чтобы утвердить самостоятельность ушел в армию. Не помогли ни уговоры ни истерики. Лиза за всем этим как-то стерлась.

Но странным образом воспоминания о ней стали приходить через несколько лет. И в один прекрасный день возмужавший Мезенцев с удивлением поймал себя на мысли, что все было не так, как было. И начал по-настоящему понимать, какой была маленькая четырнадцатилетняя Лиза.

Сложно сказать, сколько именно ее заслуги было в том, что он избавился от удушающей опеки. Но когда Никита тяготился материной заботой, стыдился ее и себя, именно Лиза насмешками и подначками подлила масла в огонь. А ведь сам он мог и не набраться мужества переступить через мать. Так и жалел бы ее всю жизнь, сидел бы возле ее юбки.

— Да, накуролесил ты тогда. Мать с ног сбилась. — А пожилая учительница, которая смеялась сама с собой, не требуя поддержки собеседника, вдруг осеклась, — а она ведь умерла. Романова. Ты не слышал?

От неожиданности этих слов, значение которых даже не сразу уложилось в голове, Мезенцев ничего не смог сказать. Только медленно, отрицательно покачал головой. Сам не понимая, что имеет ввиду. То ли то, что не знал. То ли то, что и не хотел бы знать.

Должен был пройти десяток лет, чтобы он смог понять почему Лиза так себя вела. Она ему завидовала. Тому что есть мать, дом, опека. Но зависть Лизы никогда не была злой. Она была жалкой: детской, наивной и до слез беспомощной.

О Лизе никто не заботился. Ее унижали, презирали, брезговали. Тогда Никиту удивляло — зачем она ходит к таким людям как Саид и Ашот. Что она все трется на этом базаре. И млел от чувства собственной значимости в сравнении с ней. Ведь у него была мать, дом, его любили. Он был родным. Лиза никому родной не была, и никому оказалась не нужна. И тянулась к каждому, кто способен был сказать ей ласковое слово.

А физическое и моральное насилие ее не пугало и не смущало. Она с ним сжилась до такой степени, что считала его нормой, естественной частью собственного существования.

В армии, в роте, в которой служил Мезенцев было полным полно ребят из таких семей как Лизина. Оказалось, таких много. У них свой мир и они в нем живут. Живут вполне неплохо, если не сознают себя такими ущербными, как постоянно сознавала это Лиза.

— С год уже. Дай-ка вспомнить… — продолжала старая учительница, — в сентябре кажется. — И тут же, будто поймав мысль, поспешно закивала, — да, в сентябре. Мальчика жалко…

До Мезенцева долетали какие-то слова, обрывки фраз, но смысл их не доходил.

— … не слушает, спрашиваешь — молчит…

Лиза Романова сама по себе Капитолину Елисеевну занимала мало. Она видела ее только через призму ее младшего брата.

— … то ли спилась, то ли зарезали. Это я уже спрашивать не стала. Чего, думаю, ребенку душу рвать…

В мысли, что Лиза умерла было что-то странное, несуразное, несоответствующее реальности. Такие молодые не умирают, Лиза была на три года младше — совсем девчонка.