Сара Бергман - Съевшие яблоко

А Мезенцев уже погрузился в свои мысли и поскучнел — нахмурился.

Одно дело Лиза — трудновоспитуемая, озлобленная и достаточно взрослая, чтобы создавать конфликты, это вполне можно было понять. Но совсем другое — открытый, послушный Ян — совершенно чистый солнечный ребенок. Наивный, доверчивый и тянущийся к любому.

Мезенцев удивлялся Денису Матвеевичу. Не понимал его. И в некоторой самоуверенности молодости уже спешил осудить. Ему совершенно не было понятно такое отношение и он внутренне негодовал, испытывая острое желание посмотреть старику в глаза: как тебе не стыдно? Я бы на твоем месте так никогда не поступил.

С приходом ноября в лес они ездить перестали. Неожиданно резко пришел холод: дождь стал частым, мелким и колючим, задул совсем зимний ледяной ветер, и деревья окончательно облысели под его резкими порывами.

Сидя в конторе Мезенцев поежился и, удерживая разъезжающиеся листы дела, нехотя приподнялся, чтобы закрыть форточку. Сразу стало теплее, и работать окончательно расхотелось. Еж тоже не спешил — с чувством, с толком и расстановкой печатал заявление приставам и делал перерыв после каждой строчки: потереть нос, поскрести под мышкой, потянуться.

— Что ни день, — хмыкнул Мезенцев, продолжая неторопливую беседу, — то новый номер.

Еж слушал с удовольствием, а Мезенцева просто распирало от желания поделиться. Никто никогда не слышал, чтобы Кондратьев хоть словом упомянул о собственном сыне — никаких трогательный глупых историй, которые так часто рассказывают любящие родители. Ни возмущений и ругани, ни гордого хвастовства. Еж, напротив, будто даже стеснялся самого факта, уходил от вопросов. Но байки Мезенцева его не раздражали, а подчас даже забавляли и тогда Кондратьев снисходительно посмеивался.

— Забирал его в субботу, — Мезенцев развалился на вертящемся стуле, — звонит из школы, говорит: приезжай. Время одиннадцать, а я же знаю, что уроки до трех. — И покачал головой, — такое расписание, что на улице вообще не бывает — некогда говорит. — Но тут же усмехнулся и вернулся к прерванному рассказу: — ну, думаю, случилось что. Срываюсь — еду. Сидит у двери. Спрашиваю: что, как? — по мере рассказа Мезенцев все больше веселился, — а этот головой качает и уверенно так, ни тени сомнения, заявляет: «у нас сейчас история и литература, а я на них больше ходить не буду. Гуманитарные предметы — пустая трата времени и засорение мозга. Настоящие интеллектуалы занимаются только точными науками».

Кондратьев громко хохотнул — с другого конца кабинета на него недовольно глянул старик Козицкий, но будучи предельно тактичным замечания не сделал.

— Ну а что, верно чешет парень — уважаю!

— Только ему это не брякни, — Мезенцев довольно усмехнулся в бороду.

— Да ладно, — Кондратьев беспечно махнул рукой. — Ну и ты что?

— А что я? — молодой человек развел огромными руками, — он там такое нес, я даже не все понял. — Кондратьев слушал, привалившись к спинке стула и посмеивался. — Если вникать — поверишь же. Ну взял за шкирку да отвел. В кабинет запихнул и ушел.

— А он что?

— Да ничего, — Мезенцев хмыкнул, — отсидел как миленький, в три вышел. — И емко заключил, — говорю ж, цирк. Но это еще ладно, — последнее время таких историй у Мезенцева была полна кибитка. И дай ему волю он мог рассказывать часами, ни разу не повторившись, — забираю. А сам есть хочу — подыхаю. Ладно, говорю: пошли в Макдональдс. Тот снова встает в позу. Что на этот раз? На этот раз гордо так: «какой Макдональдс?! я вегетарианец!». Новости! На той неделе не был. Давно ли, спрашиваю. Давно, говорит, со среды.

Кондратьев смеялся и кивал, видно было что подобные истории и ему не чужие и что-то подобное как-то когда-то случалось и у него.

— И уперто так, уверенно! Три часа мне мозги канифолил, у меня самого уже кусок в горло не лез, будто я эту корову лично убивал. Что-то про философию очищения мышления и индийские веды. Эйнштейна цитировал!

— Ну а ты что? Уболтал?

— И не подумал, — Мезенцев криво усмехнулся, гордый собственной находчивостью, — до вечера вообще не кормил. А потом купил пиццу, принес и положил под носом.

Кондратьев сделал два громких одобрительных хлопка.

Что несомненно было приятно, хотя Мезенцев с деланным безразличием только чуть улыбнулся:

— И на кой черт мозги, если не умеет ими пользоваться?

Книги, учебники, схемы, логарифмы, уравнения, формулы, олимпиады. А мировосприятие у Яна было таким же, как в восемь лет. Будто мальчик за своими науками забыл вырасти, не придал этому значения, упустил из виду и остался маленьким.

— Правильно кстати, — Кондратьев одобрительно кивнул, — с ними спорить — только провоцировать. Ты что бы ни сказал — ему только и хочется, наоборот сделать. — И усмехнулся, — забавный пацаненок, — и, отворачиваясь к компьютерному монитору, как бы между прочим бросил, — они вообще со стороны все забавные. Пока отвечать-переживать за них должен кто-то другой.

Мезенцев понял укол и почувствовал себя уязвленным — у него сразу упало настроение и он даже пожалел, что разоткровенничался с Кондратьевым. Отворачиваясь сварливо буркнул:

— Очень старик переживает. Хоть бы раз спросил, где тот гуляет. — И вдруг, неожиданно для самого себя, выплеснул негодование, которое как-то подспудно скопилось внутри, — это же не нормально! Старик даже не поинтересовался ни разу. Где шляется, с кем ходит, куда ездит. Что, неужели правда может быть все равно?! — повысил он голос, — я его забрал чуть не на сутки — в шесть увез в одиннадцать только приехали. Спрашиваю: ругался? Нет, не ругался! Даже не спросил!

— А сколько старику-то? — но голос Ежа, к неудовольствию Мезенцева, был скорее сочувственным, чем поддерживающе-негодующим. И это понимающее миролюбие возмутило Мезенцева — он с раздражением бросил:

— Черт его знает. Около шестидесяти.

Но Кондратьев, вообще не склонный кого-либо за что-либо осуждать, и на этот раз занял срединную позицию, кивнув и взяв примирительный тон:

— Ну а ты что хочешь? Это тебе с твоими пацанскими нервами раз в неделю поиграться забавно. А представляешь с ним постоянно жить? Одиннадцать лет — это же ни минуты покоя. Он наверное старику уже в все нервы истрепал. Ведь за все это надо отвечать, — он задумчиво уставился в стену. — И на всю жизнь. Если подумать, так жутко делается.

Но Мезенцев в этом ничего страшного не увидел. А потому промолчал.

Еж же пожевал губами и будто сам себе, а не ему добавил:

— Дети — штука непростая, с ними пожить надо, — и в сомнениях снова пожал плечами.

Но Мезенцев и тут ничего не ответил. Не трудно было догадаться, что говорит Кондратьев больше о своем пацане, а не о Янке, которого он знать не знает. Но вот проецировать на него — Мезенцева — собственные проблемы не стоило.