Сара Бергман - Съевшие яблоко

Кира любила его взахлеб, отец был и самым уважаемым и самым обожаемым взрослым. Никто не мог сравниться для Киры с папой.

Отчасти из-за такой на редкость счастливой семьи Кира не имела по-настоящему близких друзей. Не нуждалась в них. Все, что ей хотелось она могла рассказать матери. Будто та подружка, а не родительница. С одноклассницами же у Киры были отношения приязненные, ровные, но не особенно теплые. Чему способствовало еще и то, что Кире вольно или невольно слегка завидовали. Все в ней сложилось. Хорошенькая, как куколка, нарядная, умненькая, обласканная. С состоятельныыми родителями.

На улицах Киру гулять не тянуло, к буйным подростковым развлечениям она тяги не имела. А мальчиками пока не интересовалась.

Все самое важное в жизни Киры пока было здесь — дома: папа и мама.

— Нет не пойдешь! — визг матери Кира услышала еще до того как полностью открыла дверь, возвращаясь из школы. Он будто разрезал воздух и сердце у девочки упало. Она вся съежилась, замерев у порога и втянув голову в плечи.

А изнутри неслись крики, звон, хлопанье дверей. Там снова ругались родители.

— Я твоя жена, забыл?! Что, я не знаю, когда ты врешь?!

И ругались уже не в первый раз.

Сумка девочки как-то сама собой, без ее помощи легла на обувницу. Очень-очень тихо. В противовес громовым воплям, разносящимся по дому. Так же машинально Кира сняла и куртку и ботинки. На негнущихся ногах принялась красться в спальню.

Двери в зал были широко распахнуты, но девочка заставила себя пройти мимо, не замерев на пороге. Ей не хотелось сейчас их видеть. Перекошенное, некрасивое лицо матери, которая как фурия носится по комнате заламывая руки. И багровое от злости лицо отца с пугающими суженными глазами.

— Я заберу Киру и уйду! — мать громко шлепала тапочками и грохотала дверьми.

Кира знала каждое слово наперед. Полгода назад родители поругались впервые. И девочка тогда испытала настоящий шок. Второй скандал случился через две недели после первого. А дальше — больше. Теперь они сотрясали семью два-три раза в неделю.

И каждый раз, против своей воли, Кира принималась боязливо ловить каждое слово.

Она их запоминала, прощупывала, оценивала. И замирала от страха.

— Если ты сейчас выйдешь за дверь — считай, что у тебя ни жены, ни ребенка! — раздался звон — мать с силой захлопнула дверцу шкафа.

Отец молчал и одевался. Кира слышала его тяжелые шаги, шелест рубашки, потом пиджака. Он не пугался угроз, не уговаривал, не убеждал. И как бы мать не кричала, чем бы не угрожала, каждый раз по вечерам уходил. И Кира так же как и мать не могла уснуть до его прихода, лежа в постели и с тоскливым ужасом считая медленно тянущиеся минуты. А тянулись они очень-очень медленно.

— Дура, я что теперь всю жизнь у твоей юбки буду сидеть?! — не выдержал наконец отец и Кира услышала его злобный тяжелый голос, — сядем все вместе и сидеть будем — никто не будет работать! — сама девочка замерла в своей комнате и не производила ни звука, ни шороха, будто даже не дышала, — я вообще-то деньги зарабатываю, меня люди ждут — у меня договора!

И слушала малейший звук доносящийся из-за приоткрытой двери.

— Что ты мне врешь?! Какие договора ночью в ресторане?!

Кире отчаянно хотелось прекратить ссору, но она сидела на своем ученическом стуле и молчала. Невидящими глазами смотрела на стол, на который забыла даже положить книгу. Чтобы хотя бы сделать вид, что учит уроки.

— Так все дела делаются! Да что ты вообще понимаешь в бизнесе? Ни дня в своей жизни не работала!

Родители продолжали заходиться криком и каждое слово сильнее всего било по затаившейся в своей комнате Кире.

— Не делай из меня идиотку! Нормальные люди по ночам дома сидят! Только озабоченные по шлюхам таскаются!

— Думай, что несешь! Это у тебя от безделья! Сидишь дома, заняться нечем — вот и лезет в башку всякая чушь!

И Кира была готова согласиться с отцом, готова к тому, чтобы мама начала ходить на работу и перестала сидеть дома. К тому, что она — Кира, как другие дети, будет одна дожидаться родителей дома до темноты. Готова на все, лишь бы родители не развелись. Потому что — Кира знала это точно — если разведутся папа и мама, ее мир рухнет.

— Так ты тоже не работаешь — к бляди своей бежишь!

Внутри у Киры заныло от странного неприятного чувства. Страшное понятие та женщина вошло в жизнь Киры муторным стыдным непонятным явлением, сжимающим грудь и отравляющим мысли. Ведь папа — это папа, знакомый и понятный, привычный и родной. И мысль о том, что папа — это еще и мужчина, впервые пронзила девочку своей пугающей низостью. Папа — мужчина, и он делает с женщинами то, о чем рассказывают одноклассницы в школе. И для этого у него есть та — другая женщина.

А ссора продолжалась и Кира уже готова была к тому, что отец вот-вот взорвется, как это бывало обычно. Но ничего не произошло. Повисла тишина, от напряжения которой у Киры зазвенело в ушах и боязливо заныло внутри. А потом раздался хлопок закрываемой двери и едва различимый плач матери.

Сама Кира не плакала. Она так и сидела над своими учебниками, ни слова не понимая, ни во что не вникая. И думая только о том, что есть другая женщина и что родители разведутся.

Разведутся.

Разведутся…

Мезенцев подъехал к Институту повышения квалификации ровно без пяти минут десять. И, как он и ожидал, парковка была уже пуста и окна в здании не горели. Ему даже пришлось стучать в запертую входную дверь и объяснять кислой сварливой ночной вахтерше зачем явился. Только после долгих уговоров та, наконец, распахнула дверь и, кивком головы указав на лестницу в конце коридора, удалилась в свою конуру.

Мезенцев поднялся на третий этаж в одиночестве. Свет горел только в одном коридоре. Каждый шаг в пустом здании разносился громким звуком и возвращал гулким эхом. Запертые двери по обеим стенам наводили мрачную жуть. Мезенцев не любил административных зданий по ночам, они навевали какое-то томящее ощущение пустоты и заброшенности.

Единственная приоткрытая дверь была в самом конце коридора в рекреации. Но Мезенцев все равно ради проформы два раза стукнул, прежде, чем войти.

В просторном учебном кабинете стояли обычные школьные парты и обшарпанный преподавательский стол. За которым сидела такая же потертая временем учительница. Седая, сухопарая и прямая как палка старуха постукивала по столу пальцами и с непринужденной грацией боярыни Морозовой оглядывала своих холопов.

«Холопов» оказалось пятеро. Четверо парней практически студенческого возраста, у одного из которых даже пробивались усики над верхней губой, сидели кучкой. Отдельно на задней парте ютился одинокий маленький «батрачонок». Весь красный от усердия, встрепанный, потный от натуги Ян корпел над тетрадкой, склонившись к листам так низко, что едва не возил по ним носом.