Альфонз Беднар - Современная словацкая повесть

Димко идет в сад, заметив Лоло, поворачивает к нему — хочет что-то сказать. Димкову красную безрукавку углядывает большой индюк Модровичей; закулдыкав, бросается с кишкой в клюве к Димко. Димко бежит от злодея и со страху чертыхается. Индюк жирный, насилу отпыхивается; ероша перья, возвращается к индюшкам и индюшатам. Испуганный садовник Димко подбегает к Лоло.

— И индюки были раньше зловреднее, — задыхается он.

Лоло не хочется говорить — согласно кивая, он выпускает дым. Димко возвращается в сад, так и забыв, о чем хотел сказать до того, как обратился в бегство.

Из дома сторожким шагом выходит точильщик Требатицкий, плетется к корчме, но проходит дальше — до самого магазина. В магазине, самообслуживаясь, запасаются продуктами здешние женщины в вытянутых на коленях лыжных брюках и по большей части ветхо одетые богадельницы. У кассы стоит статная Магда Швабекова.

Ян Требатицкий с оглядкой, будто загнанный, ходит между полок, но ничего не берет, жмется, точно совсем обезденежел. Подходит к любопытной Швабековой-старшей.

— У вас нет денег? Вам и в долг могу дать, — шутит кассирша.

— У меня срочное дело, — выпаливает Требатицкий, зыркая по сторонам. — Я к вам со всем доверием, пани Магда.

Точильщик Требатицкий закашливается, а Магда никак не может наспех припомнить, где она слышала такой сдавленный голос.

— Говорите напрямик, пан Требатицкий.

— Редко когда у меня получается вот так днем… С тех пор как я на пенсии, вроде бы и угасло, а нынче… А вы такая рассудительная женщина…

Они оба знают, что в «Надежде» ждет «водочных» десяти Магдин муж, законченный алкоголик Милан Швабек, пенсионер по инвалидности.

— Дети отдали вас в дом престарелых? Плохой сын у вас? — Оттягивая щекотливую минуту, Швабекова что-то ищет под прилавком.

— Дочери меня отдали. — У Требатицкого уплывает почва под ногами.

— Сколько вам лет?

— Шестьдесят пять.

— Что ж, пойдемте. У меня свои принципы. — Магда Швабекова кивает в сторону склада. В руках у нее табличка «Я НА ПОЧТЕ» — она ловко вешает ее на стеклянную дверь и запирает. Требатицкий нерешительно входит в склад. Магда по пути стаскивает со столика из-под цветов скатерть «Товарищество» и ведет Требатицкого к мешкам раннего привозного картофеля, покрывая их «товарищеской» скатертью.

Статная Магда Швабекова дверь в склад притворяет.

Над складом на почте плачет ее несчастная дочь Яна, оплакивая большими слезами запоздалые счета и годы.

Под почтой из склада ее счастливая мамочка выпроваживает Яна Требатицкого.

— Не такой уж вы старый. Как вас там, Йозеф?

— Ян.

— Заходите почаще, Янко. Только первый шаг труден, — весело подмигивает Магда. — И купите себе какое-нибудь алиби, а то разговоров не оберешься, — предлагает она сбившемуся с пути возлюбленному ассортимент потребительской кооперации «Товарищество».

Требатицкий покупает две баночки йогурта.

Старый Яро входит во двор к Цабадаёвой. Вдова в кухне — водой из кастрюли заливает золу. В выключенной духовке доходит хлеб.

— Добрый день, пани Цабадаёва!

— Заходи, Яро.

— Опять печешь?

— На воскресенье пеку. Купленный-то либо закалистый, с оселком, либо совсем не взошел, а то зачерствел вовсе, — перечисляет вдова.

— Да легка ли ты на руку? — подкалывает ее Яро.

— Ты меня не серди! Хлеб еще могу испечь. — Она вытаскивает на противень высоко поднявшийся каравай — хлебный дух разливается по всему дому. Каравай большой. Цабадаёва — знаменитая хлебница.

— Пошли, делом займемся. — Она ведет его в огород. Под сараем берут две тяпки, два ведра и короткие доски. Яро хочет взять все.

— Ишь надумал! Поделимся. — Она берет у него тяпки.

В огурцах шелестит тростник, чтобы застращать крота, который все таскает червяков из навоза под огурцами.

Когда подходят к картошке, Яро кладет на каждое ведро доску, и они отдыхают, потому что огород длинный.

— Окучим четыре ряда — и будет.

По травянистому соседскому саду семенит принарядившаяся Евка Милохова.

— С виду малина, а раскусишь — мякина, — ворчит вдова.

— Добрый день, соседка, — щебечет Евка. С Яро она не здоровается.

— Добрый! — Цабадаёва пялится на мускулистого Поцема, резво прибежавшего за хозяйкой. — Ох и гадок!

— Полезла я за чем-то на чердак — и, хотите верьте, хотите нет, крыса! — вступает Евка. — До чего ж я напугалась!

— У Ваврека непорядок в свинарнике, там они котятся. Маришка таскает туда много, а чистит плохо.

— А может, дадите мне вашу Мицку? — просит Евка Милохова.

— Не могу, Поцем ее придушит. — Цабадаёва мрачно смотрит на бульдога, который хмурится на целый свет.

— Запру ее на чердаке, пусть крысу поймает, песик к ней и не подберется. — Милошиха гладит кривую слюнявую морду.

— Ко мне она привычная, а от тебя уйдет, и этот враз ее сцапает.

— Выходит, не дадите?

— Нет, не дам.

— Жутко боюсь крысу. — Евка в турецком халате удаляется. Нет, не залаживается у нее с людьми.

Поцем задирает ногу и метит забор, что наполняет Цабадаиху еще большей гадливостью.

— Куда идет, там и ногу подымает. Когда я одна, никогда его не запримечу, чисто вор к добру подкрадывается. Ну и бесстыдства у ней! Вы́ходила я котю, приучила его, сосунка, не ходи на кафель сикать, вот у тебя песок есть, в мякиннике мне пяток мышей за ночь словил, забрел к энтой вот, убивца энтого у них еще не было, чем-то его там шарахнули, хребет перешибли, а как срослось, пошел он сызнова туда, и энта вот котю моего отравила, два дня его не было, ровно человек у меня куда запропастился, уж только подыхать домой пришел, перед дверью ночью и кончился. Теперь я нового нашла, так она и его брать пожаловала. Ну скажи, есть у ней совесть?

За оградой зевает скучающий Поцем. Цабадаиха кидает в него комком земли. Бульдог гордо отходит.

Яро похмыкивает: славно ему тут сидеть и слушать. Нравится ему Цабадаихин мир, ее справедливость, ее злость, все.

Окучивают они два полряда и устают.

И когда они так сидят, разогретые работой, Яро хочет начать разговор, да не знает с чего. Он уважает ее, ни одну из женщин он так не уважал. Со многими не прочь был спать, с двумя или тремя хотел жить, от одной — ребенка иметь. Всегда чувствовал себя выше этого, видел иные возможности и не зависел от женского соизволения.

— Ох уж и расфуфырилась! — рассуждает Цабадаиха об Евке Милоховой.

— Мода — мужское изобретение с целью порчи оригинального вкуса, что приносит значительные материальные выгоды, в общем, успешный метод, учитывающий стадность женской массы, хотя, случается, и он дает сбои; женские брюки открыли миру множество до сей поры неведомых мясистых и безобразных задищ. Женщины по отношению к себе редко искренни, за исключением, пожалуй, матерей, что испытывают зависть к прекрасной наготе первых любовников своих дочерей. Короче говоря, вершину женской искренности, но уже не по отношению к самим себе, познают лишь случайные товарки по парикмахерской — они знают все об интимных проблемах супружества, тогда как мужья — ничего. Все это говорю потому, что считаю оригинальный вкус формой самоискренности, — излагает Яро свои мысли, как и задолго до пенсии, когда он был краснобайствующим словацким интеллектуалом.