Наталья Галкина - Ошибки рыб

Вот тут мы, на нашу голову, предназначенный на вынос шкаф от стенки-то и отодвинули.

— Это для чего тут к стене фанера приколочена?

— Может, стену выровнивали, чтобы шкаф прислонить.

— Непорядок, давай фанеру отдерем, выровняем, как положено, зашпаклюем, подкрасим под цвет всей кухни, благо «слоновой кости» в хозяйстве две банки имеется.

Отодрали мы фанеру, и предстала пред нашими очами дверь.

— Может, фатера раньше больше была, а теперь ее на две разделили?

— Тогда бы стену заделали наглухо, — сказал брательник, заглядывая в замочную скважину. — Мать честная! Там еще одна комната! Звони дяде Ване, он любой замок открывает.

— Отмычкой, что ли?

— Гвоздиком.

— А надо ли ее открывать? — сказала матушка нерешительно.

Пришел с работы отец, приехал дядя Ваня, выпили «зубровки», советовались.

— Вам за нее придется дополнительно платить как за излишки площади как пить дать, — сказал дядя Ваня.

— Это если мы ее в жилконторе обнародуем, — уточнил отец.

— Так в жилконторе план этажа имеется, она там значиться должна, — предположил брательник.

— Разве можно такое от ЖЭКа скрыть?! — воскликнула матушка. — Это нарушение закона! Может, она вообще не наша.

— Какого закона? — спросил отец.

— Ну, я не знаю, — сказала матушка.

— Не знаешь, а говоришь.

Матушка обиделась и ушла с кухни.

Дядя Ваня за десять минут дверь согнутым гвоздем открыл.

— „Вот вам ваша потайная дверца, Папа Карло“, — сказал столяр Джузеппе», — сказал он, довольный.

Вошли мы и ахнули.

Большая кухня со встроенными полками и шкафчиками, со старинной чугунно-кафельной плитой, с массивным столом посередке встретила нас тишиной. Все было припылено: стол, табуретка, самовар на столе, медный чайник, жостовские подносы с гиперболическими цветами сгинувших садов.

— Может, за пивом сбегать, обмыть прибавление жилплощади? — спросил брат.

— Там, в глубине, несколько ступенечек вверх и еще одна дверочка, — заметил дядя Ваня, — ту открывать будем?

— Ни в коем случае! — воскликнула разрумянившаяся матушка.

Никто ей не возразил.

— Зачем же ту открывать? — сказал отец весело. — Жадность фрайера сгубила. И так хорошо. У нас каждая комнатушечка меньше этой кухни.

Пока отец, брат да дядя Ваня на прежней кухне пиво пили, мы с матушкой прибрались на новой кухне, являвшей нам щедро разные клады за дверцами шкафчиков да полок, то зеленого стекла граненые уксусницу с перечницей, то стопку тарелок, то музейную кофемолку.

— Мне кажется, — сказала матушка шепотом, — кто-то за той дверью ходит, Миша.

— Не слышу.

— Ты у нас малость глуховат.

— Мама, тебе разве эта комната не нравится?

— Мне, сынок, нравится, но я лишнего боюсь, а и не знаю, наша ли она, не отберут ли; не по себе мне.

Вот прожили мы неделю со своей полузапретной дареной комнатой, умыли ее, прибрали, нарадоваться не могли, в жилконтору не заявляли, затаились. Только матушка время от времени плакала, приговаривая, что всю жизнь, мол, мечтала о такой хоромине кухонной, даже во сне ее будто бы видела, однако тревога родительницу одолевала, словно она чужое присвоила, а за всю жизнь предыдущую даже булавочки чужой не взяла.

А понедельник (дурной был понедельник, тринадцатое число, полнолуние с лунным затмением в придачу, мезальянс по полной программе) сюрприз-то нам и преподнес.

С работы ехал я из местной командировки, быстренько с делами управившись, за полтора часа до конца рабочего дня. Матушка мне открыла прямо-таки не в себе, лицо горит, каплями Зеленина благоухает, глаза на мокром месте.

— Там, — дрожащим голосом произносит, — там, в той комнате… сил нет… ты только глянь…

И глянул я.

В глубине новообретенного помещения дверь за несколькими ступеньками вверх была снята с петель, и в образовавшемся проеме видно было кипящее своей непонятной для непосвященных жизнью некое учреждение.

Ходили, говорили, шумели, на площадке просматривающейся за отдаленной аркой лестницы курили, всё это безо всякого внимания к нашей открывшейся для всеобщего обозрения частной жизни. Судя по количеству молодежи, юношей и девушек с портфелями, сумками, папками, рулонами бумаги, то было какое-то учебное заведение, а благородные пожилые люди, должно быть, профессора, позволяли догадаться, что заведение высшее, то бишь вуз.

Нас незваные соседи не замечали, редко кто с явным равнодушием, проходя, глядел в нашу сторону, видимо, считая новоявленную кухню нашей фатеры частью своей институтской столовой.

Отец с брательником явились, как всегда, в половине седьмого, матушка заявила, что без двери не уснет, лучше уехать к сестре ночевать, страшно.

— Где же мы к ночи дверь-то возьмем? — мрачно вопрошал отец.

Мелькание в проеме помаленьку прекратилось. Люди разошлись, сначала студенты, потом преподаватели, предпоследней отгремела ведром уборщица, последним отзвенел ключами вахтер, и свет погас.

— Институт, что ли, какой? — спросил я у брата.

— Институт. А при царе Горохе тут заведение малоинтересное было, то ли тюрьма, то ли публичный дом.

Брат увлекался краеведением.

При словах «публичный дом» матушка разрыдалась и отправилась собираться к тетушке на ночлег.

Отец плевался, ругался, нашли на антресолях и на помойке доски, заколотили дверной прямоугольник, матушка завесила сие безобразие плюшевой занавеской с помпончиками и убыла спать, взяв с отца с братом слово, что назавтра купят они замок, врежут в дверь, ведущую в залу-кухню, открытую дядей Ванею, чтобы запираться к ночи на ключ; а может, и дверь какую подберут да навесят.

— А Михаил у нас особенный? Ему поручений нет?

— Он диссертацию пишет, — отвечала матушка, очень серьезно и трепетно относившаяся к моей научной деятельности, — он занят.

Замок врезали, к ночи, да и не только, запирались от найденной комнаты исправно на два оборота; но некто невидимый прибиваемые ежевечерне доски ежеутренне ни свет ни заря отдирал, унося их с непонятной целью неведомо куда, так что регулярно оказывались мы перед проемом с кипящими за ним буднями высшей школы. А также перед проблемою: где взять новые доски? По тем временам проблема была нешуточная, ездили то на рынок на Васильевский, то на городскую свалку, то на удельнинскую лесопилку, то к знакомым в Шувалово.

— Миша, — сказала мне матушка, — ты ведь у нас не просто инженер, ты аспирант, пойди в этот институт к ученым собратьям, поговори, узнай, зачем они дверь снимают, договорись, чтобы хоть доски не отдирали.

Прежде никто заговоренного порога не переступал, ни мы туда, ни они оттуда. Я очень не хотел невидимую воздушную перегородку нарушать, дурной пример подавать, но она меня уговорила, приговаривая: «Иди, иди!» — и крестя меня, едва я повернулся к ней спиной.