Наталья Галкина - Ошибки рыб

Как выяснилось, дверь снята была по приказу нового административно-хозяйственного чиновника, хмурого отставника; что-то было в лице его особенное, суровое, сосредоточенное, нечто ожесточило его на жизненном пути, то ли армейские будни, то ли, напротив, выход из регламентированной военной лавры в штатскую юдоль, полную неопределенности, хаоса, опасностей, непредсказуемости. Он снизошел до разговора со мной, объяснив, что дверь снята в целях реставрации, никаких досок неструганых в учебном заведении, посещаемом эпизодически — или периодически? — министерскими работниками, ревизорами и иностранцами он не потерпит, но на самом деле он понять не может, кто я такой, откуда взялся и каким образом моя отдельная частная фатера смеет так нагло лепиться к общественному зданию, такую допускать профанацию собственности Министерства просвещения; к тому же, заметил он, бледнея, в институте наличествуют научно-исследовательский сектор, конструкторское бюро, все сотрудники с допусками, куда только смотрит первый отдел, если на территорию, связанную с секретными заказами особых ведомств, через настежь открытую амбразуру подозрительной кухни в наглухо закрытую тематику любой шпион любого государства… ну, и так далее. Я предложил ему дверной проем, объединяющий нас поневоле, заложить, зацементировать, и дело с концом. На что мрачно ответил он, что не имеет права самовольно проем превращать в стену, это не в его компетенции, на то другие инстанции есть, где была дверь, там она и будет, навесим через месяц-другой. А как нам-то жить этот месяц-другой, вопрошал я, ждать, когда нас обворуют или убьют, что ли? у нас ведь тоже не проходной двор. Но он утверждал, что нас за вверенной ему снятой им дверью быть не должно, откуда мы вообще взялись… и тому подобное.

— А если мы доски зашьем пластиком? — осенило меня. — Обнесем бейцованным штапиком, пластик под цвет вашего коридора подберем…

Он задумался, долго не мог выйти из каталепсии задумчивости своей. Тут вбежали в его кабинет два молодых человека, стали требовать машину для поездки на техническую свалку за установочными, срочно, срочно, послезавтра ждем военпреда, а у нас конь не валялся, они занялись друг другом, кто кого перекричит, а я ни с чем с позором удалился, запомнив разве что цвет коридора — салатный.

— Где же мы, ё-мое, найдем такой кусок салатного пластика?! — спросил отец.

— Может, мы обоями доски оклеим да сверху валиком краской закатаем? — предложил брат.

— Краску салатную тоже пойди найди, — заметил отец.

— У меня штапель салатный для подушек припасен, — сказала матушка.

В общем, на время поисков вопрос остался открытым, дверной проем тоже.

Матушка говорила, ей с сорок восьмого года такое снится: квартира с двумя ходами, парадный заперт, черный не запирается, по лестнице черного хода поднимаются бандиты, отец на работе, сестра в садике на продленке, брат совсем маленький, я и вовсе младенчик, сейчас убьют, ограбят, матушка, пытаясь закрыть дверь, кричит благим матом, грабителей с топорами трое, они сильней, тут просыпается она с криком, а то и с кровати валится.

— Таких случаев, — шепчет она, утирая глаза, — после амнистии в городе было полно. Нечего вам зубы скалить, столько народу поубивали, а теперь тоже поговаривают: ходят по городу двое с автогеном, от вора нет запора, да тут какой автоген, входи не хочу.

В пятницу был я дома один, все на работе, тишина, вот в тишине хорошо слышно мне и стало: ходит кто-то по приблудной нашей зале, кран открыли, закрыли, чашечкой бряк. Взял я лопатку саперную, брат из армии принес, ключ повернул, храбро вышел из кухоньки на кухню.

Посередине кухни у стола девушка стоит с голубой чашкой.

— Добро пожаловать, дорогая гостья, — говорю, — в нашу фатеру.

И чувствую: покраснел.

Она, тоже порозовев, в ответ:

— Я пришла воды попросить, пить хочу, я думала — это кухня нашей столовой. Извините.

— Хотите гриба?

— Что-что?

— Чайного гриба, он вроде кваса, мы его держим, он почти существо живое, мы его разводим. Вкусный, с сахаром. Сейчас налью.

Глаза ярко-серые с темно-синими прожилками, ресницы чернущие, густые, глаза-шмели, брови черные, тонкие, с завитками, волосы темно-золотые, тяжелые на вид.

— Меня зовут Михаил, — произнес я в приступе отчаянной храбрости. — А вас как звать?

— Доротея, — отвечала она.

— Какое имя! У нас одного знакомого зовут Дорофей Яковлевич. Стало быть, и вы в некотором роде Дорофея. Так вы на фею и похожи.

— Мама хотела назвать меня Летиция, по-латыни Радость, но папа мой Веселин, Радость Весельевна — это уж чересчур. Мой папа болгарин. Сговорились на Доротее.

Гриб ей понравился, я пообещал ей отросток и спросил: любит ли она театр? или предпочитает филармонию? Она любила и то, и это и согласилась сходить со мной на спектакль или на концерт.

— Скажите мне номер вашего телефона, я билеты достану и вам позвоню.

— Я живу в общежитии, — сказала Доротея, — я ведь приехала учиться из Софии. Скажите вы мне лучше номер вашего телефона, я позвоню вам дня через три сама. Или зайду.

Как я мог ей сказать — не заходите?! Я все смотрел на дверной проем, за которым она скрылась, студенты бегали туда-сюда, а у меня в голове вертелись слова из «Ромео и Джульетты» (я любил читать пьесы): «Мы что-то слишком быстро сговорились, всё как-то второпях и сгоряча».

Мы пошли на концерт, потом в театр, это была моя первая девушка, мы гуляли под ручку медленно и церемонно, я дарил ей цветы, мы целовались, трепеща, в Летнем саду, на спусках Невы и Фонтанки, в волшебной ничьей запретной комнате между прикрытой дверью и отсутствующей, вкус ее губ напоминал редчайшую незабвенную карамель моего детства.

А потом она пропала, сперва на день, потом прошли три дня, пять, неделя, ни ее, ни звонков.

Доротея, Доротея, зачем ты бросила меня, вернись, ведь если ты не вернешься, мы не обвенчаемся в Риле, у нас не родятся дети, Донка и Божидар, мы не споем на морском берегу летней ночью («Где ж вы, где ж вы, где ж вы, очи карие, где ж ты, мой родимый край? Впереди страна Болгария, позади река Дунай… И под звездами балканскими вспоминаем неспроста ярославские, рязанские да смоленские места…»), не поедем в Несебр, не попробуем салат из манго и хурмы, лучше бы только манго, хурма эвфемична, ты не расскажешь мне о Людмиле Живковой, не сядет перед нами на цветы огромный подалирий ночной, где ты, Доротея, как пусто мне без тебя, вернись.

Такая охватила меня печаль на манер тоски смертной, сконцентрировался вакуум беззвучный, да и шарахнуло, дом затрясся, осыпь, грохот, смолкло, уши заложило. Мы выскочили, в чем спали, карикатурная компания. В нашей сказочной комнате, где я целовал Доротею, обрушился потолок. Пахло дрянью. «Газ взорвался, — сказал брат. — Главное — спичкой не чиркнуть». Отец, рискуя, зажег свет, на полу куча мусора авторства бывшего потолка, а из огромной черной дыры, из которой несло холодом Заполярья того света, глядели на нас, уцепившись за края, распластавшиеся, чтобы обратить к нам циферблаты, пять чумазых страшенных рож; как я теперь полагаю, то были привидения бомжей из наступившей несколько позже самоновейшей якобы постсоветской эпохи. Брейгелевские шуты гороховые смеялись, из их щербатых ртов неслись немыслимые шуточки, большей частию нецензурные, конечно, они грозились спуститься, высовывались и утром, и днем, покуда не прибежал (с лазером почему-то в руках, видать, новость об обрушении застала его в какой-то суперсекретной лаборатории или в маленьком институтском цехе) в отчаянном состоянии знакомый мне уже АХЧ; стоило им опять сползтись, состязаясь в остроумии, ох, щас спущусь, веревку только доплету, стремянку подтащу, щец хочу, не ими ли воняет (хотя воняло точно газом; уж не нашли ли они над нашей свою позабытую миром комнату, бродя по сквозным городским верхотурам чердаков, не стали ли греться в пронимающий до костей хлад февральский у неисправной плиты мансардной?). Тут наставил на них отставник лазер, хренов гиперболоид, тоже мне, инженер Гарин, оптик с механиком, заорал благим матом, сукины дети, суньтесь еще раз, духи трёпаные, луч включу, башки ваши отчекрыжу. Надо отдать им должное, исчезли незамедлительно.