Наталья Галкина - Ошибки рыб

Первые сутки мы почти не разговаривали, редко перебрасывались репликами. Потом индивидуальный шок стал проходить, возникли обрывки разговоров, а с ними обрывки жизней, сведений, воспоминаний, имен, ведь надо было как-то друг к другу обращаться. Днем нас выводили гулять на тюремный двор с другими заключенными. На третьи сутки ко мне подошел один из шестерых моих товарищей по несчастью и тихо сказал:

— Верочка, вы самая молоденькая из нас, потому я к вам и обращаюсь. Впрочем, вы можете отказаться. Не все тут как кролики подопытные. Есть люди, пытающиеся против данного наваждения бороться. Нам нужна связь между тюрьмой и лагерями. Вы будете связной. Мы устроим вам побег. Но потом вы должны будете попасться. Вас отправят в лагерь за побег. В лагере к вам подойдет человек и скажет: «Алечка, здравствуй, как же я тебя сразу не узнал?» А вы ответите: «Это из-за того, что у тебя очки отобрали». И передадите ему записку.

— И все? — спросила я.

— Для начала вполне достаточно, — отвечал он.

Мне действительно устроили побег, вывезли на тюремном грузовике для продуктов. Шофер высадил меня на окраине и укатил. У меня было с собой немного денег, я пошла в кафе и долго соображала, глотая суррогатный кофий, как бы мне попасться. Подобие прежней жизни, продолжавшееся по инерции, отвлекало меня, я рассматривала посетителей, кофеварку, бар, слушала бум-ца-ца музыки, мелькали кадры телешоу, табачный дым висел над столиками. Потом я нехотя подумала о тебе. Я не имела понятия, где ты, что с тобой, позвонить не решалась. Прежде я интуитивно знала, как ты, хорошо ли тебе, где ты, — на любом расстоянии, иногда даже довольно точно догадываясь, чем ты занят, что поделываешь, но теперь мой эфир молчал. Молчала и я, зажмурившись, и тут, эврика, меня осенило: лучше всего мне попасться в комендантский час! Погуляю по улицам, подкараулю патрульную команду — и побегу. Только бы не пристрелили на месте. Или не побегу, облаю их по полной программе, хоть мелкую радость себе доставлю.

Меня на самом деле отправили не на сборный пункт, не в тюрьму, а в лагерь, и я сделала все, что мне было поручено: пароль выслушала, отзыв сказала, записку отдала. Но через неделю тот, кто получил записку, снова нашел меня. Для него я уже была не Верочка, а Аля, связная. И он тоже говорил мне о связи между лагерями. Мне опять устроили побег, правда, на сей раз готовили его долго, и был он много сложнее первого. Но снова мне надо было попасться, чтобы очутиться за второй побег в лагере строгого режима и передать весточку.

Лагерь строгого режима находился в котловине между холмами (может, то были старые низкие горы?), поросшими лесом. Лагерь окружали ряды низкой колючей проволоки под током и полоса мертвой серебристо-зеленой отравленной земли десятиметровой ширины. «Теперь я обосновалась тут на веки вечные», — подумала я почти равнодушно.

Осень заканчивалась, изредка в воздухе витали белые мухи, спать в бараках было холодно, вставать еще холоднее, ночью конвоиры, часовые и надзиратели с охранниками жгли костры. Ходили слухи, что зима будет суровая и что зимой мы будем валить деревья на окрестных горах (или холмах? или сопках?). Все ждали, когда выпадет снег.

— Скоро выпадет снег, — сказал мне Петр.

Было время обеда, женские и мужские бараки сходились под навесом за деревянными столами.

— Скоро, — отвечала я.

— Скоро выпадет снег, — продолжал он, — а на снегу следы виднее. Да и дороги схватятся льдом, и реки, и тогда они пригонят сюда технику, так тут входы и выходы закроют на замок, что муха не вылетит и комар не влетит.

— И что? — спросила я.

— Придется отправить тебя отсюда до снега.

— Ты с ума сошел, — сказала я. — Как это отправить? А полоса? А ток? Куда отправить-то?

— Для полосы мы тебе костюмчик стибрим, — сказал он. — Ток не твоя забота. Наши проблемы. А куда — узнаешь. На Большую землю. В центр руководства подпольем. Только теперь уж тебе попадаться будет нельзя. Да ты не бойся, спрячут тебя, проживешь. Нам отсюда надо кое-какую информацию выдать на волю.

Я молчала.

— Вот и договорились, — сказал Петр.

Мы встретились в ночном сарае неподалеку от вышки. То был день неведомого нам нового праздника, многие наши стражи были под мухой, парни на вышке крутили музыку и хохотали. Я долго лежала в сухой траве за бараком, видела, как надо мной наливается небо тьмой, а звезды светом, видела множество спутников, шнырявших туда и сюда по торным траекториям, видела болиды и какие-то два летядла, то ли достижение авиации с космонавтикой, то ли летающие тарелки. От неба веяло холодом, холодом тянуло от земли, меня знобило. Пятеро уже ждали меня в сарае, шестой вошел за мной. Шестой нес тючок, он мне его бросил, я в темноте увидела, как блеснули его зубы, и он шепнул мне: «Надевай!»

Я натянула комбинезон.

— Противогаз потом, — сказал шестой.

Я случайно задела его колючую небритую щеку и подивилась, какая она теплая в этой холодрыге.

Мы молчали. Один стоял у крошечного оконца, глядел куда-то во тьму в сторону гор или холмов, которых и видно-то не было. Он был сутулый, немолодой, длинноносый, основательный, уверенность его передавалась всем, и я тоже ее чувствовала. Сидящий у двери маленький, толстенький, в драной куртке, охрипший напрочь, прохрипел тихонько:

— Ты не куришь?

— Нет, — отшепталась я.

— Счастливая.

Стоящий у окошка обернулся к нам:

— Пора.

Парни на вышке по-прежнему хохотали, тарабанила музыка. Мы прокрались мимо вышки, пригнувшись, миновали канаву и очутились перед первым рядом проволоки.

— Ну, прощай, Аля, с Богом, — сказал Петр. — Я первый.

Я еще ничего и понять не успела, он уже лег на проволоку, его ударило сразу, у меня сердце не успело зайтись как следует, а он был уже мертвый. Я не могла шагу шагнуть, они тащили меня и подталкивали, Петр лег лицом вниз, и мы шли по его спине. Тогда только до меня дошло, почему их было шестеро: проволока была в шесть рядов. У шестого ряда молодой, светловолосый, последний, еще живой, быстро шепнул мне:

— Противогаз надевай.

Я прошла и по его трупу тоже, уже в противогазе, едва различая, задыхаясь, затем поползла по серебрящейся во тьме гиблой земле, кажется, вместо десяти метров отмахав двадцать. Потом встала на колени, стащила комбинезон и чертов намордник и поползла налегке, глядя на холм или гору на востоке. Сигнальный огонь то вспыхивал, то гас, промежутки были большие, но я почти не сбивалась с курса и, только добравшись до первых деревьев, остановилась в растерянности, меня колотило, зубы стучали, руки ходили ходуном. Огонь мелькал там, вдалеке, я шла, меня встретили в глубине леса, посадили в маленький бесшумный вездеход. Мы ехали и ехали, а меня все трясло, я не могла расцепить губы, но уже плакала, это было отвратительно — плакать молча, и я ломала руки, теребила пальцы. Сидевший рядом со мной погладил меня по голове. Шофер вездехода, не оборачиваясь, через плечо передал ему плоскую защитную фляжку, я глотнула, ожог, вот и дар речи ко мне вернулся.