Наталья Галкина - Ошибки рыб

Нам попадались ночные пустынные песчаные пляжи, неуютные полночные поля с полусухими островками лужков, где в духоте одолевали нас тучи мошек и комаров, сонмы гнуса, словно возникающие из вонючих испарений арыков с тухлой водою. На нашем пути невесть куда встречались зачарованные города, в которых время уснуло на кривых улочках, на холодных каменных ступенях их лестниц. И я не помню, где — в Сиене, в Гроссето, в Кари или в Субиако — вошло в сознание мое особое (может быть, присущее именно римлянам?) чувство безвременья. Все-таки вряд ли это случилось в подаренной некогда горожанами Деве Марии Сиене; но где? в каком тринадцатибашенном граде? под каким обожествленным древом? в какой тени античной смерти? уже не вспомнить. Должно быть, это чувство посетило нас синхронно, я глянула на Виорела, он был усталым и старым, хотя прежде мне казалось — он младше меня. Годами, не искушенностью.

— Виорел, сколько тебе лет?

— Сто. Сейчас — сто.

Неуловимый забытый город, должно быть, самый что ни на есть Urbs Vetus — Град Ветхий.

— Что такое «vecchio»?

— Старший.

Виорел знал итальянский; похоже, в какой-то мере мог он изъясняться на английском и на французском.

Путешествующие в подвозившей нас на третий день нашего путешествия «Хонде» муж и жена оказались учениками индийского гуру; муж сказал нам: «Жить нужно рискуя, в полной неопределенности. Только в автостопе можно почувствовать себя действительно живым, а не в турпоездке, где каждое движение тура происходит по расписанию».

— Да, — ответил Виорел. — Хотя именно в автостопе свою машину никогда не пропустишь, всегда находишься именно там, где и должен находиться.

Поскольку все дороги ведут в Рим, побывали и мы в Риме. Может быть, все дороги вели в него потому, что он назывался «caput mundi» — «центр мира». Но слово «капут» у меня, дочери помнивших Вторую мировую и внучки воевавших, возникало из другого словесного ряда, словосочетание превращалось в «конец света», то бишь полные кранты. Рим, увиденный мною воочию, не был городом, вычитанным из книг.

— Мальчиков вскормила волчица, они с молоком матери всосали, что, мол, человек человеку волк, поэтому, войдя в возраст, брат Ромул убил брата Рема и основал город на восьми холмах, который назвал своим именем, — сказал Виорел, когда мы увидели Рим. — Город имени меня — какая тащиловка.

— Ты что-то путаешь, — сказала я сварливо, — почему «на восьми холмах»? На семи. Я их названия вызубрила с детства.

— Ничего я не путаю. Восьмой — Монте-Тестаччо, городская свалка, кладбище разбитых, отслуживших амфор, в частности: винные использовали не единожды, пока трещину не даст, а масляные били, выбрасывали.

— Ты уже здесь был? Уже жил? Теперь или когда-то побывал в роли римлянина?

— Был, жил, а вот на роль не гожусь. Знаешь, «римлянин» не только житель Рима, как скобарь — житель Пскова, это еще и «гражданин Римской империи».

— Слушай, а ведь правда! Я вспомнила сейчас, как любимый писатель Газданов, отработав смену в такси, бредет по ночному Парижу. И его спрашивает первый встречный: «Что ты бродишь по ночам? Ты, должно быть, русский?» — «Да, я русский», — отвечает Газданов, осетин, даже в авторском имени на обложках книг именовавший себя Гайто вместо Георгия, отвечает эмигрант, бывший гражданин Российской империи…

В отличие от временнóго стоп-кадра Виченцы или Сиены, лабиринт римского безвременья составляли множества разнопородных эпох, на чьих циферблатах стрелки застыли вразнобой. Здешний палимпсест был принципиально нечитаем, ибо на нем проступили все тексты разом, буквы на буквах, алфавит Вавилона. И если архитектура — застывшая музыка, понятно, почему я оглохла от местной какофонии с ходу. Архи-тектура, архи-тектоника, мощь, неусмиримая воля восстать, воплотиться во всех этих образцах зодчества почти равна была силе образования в один из дней Творения горных хребтов, вершин-восьмитысячников, вулканов, скал. Пожалуй, стерпеть сии образцы человеческой железной воли, тщеславия, инженерного гения, пассионарности легче всего было, когда они представали в роли законсервированных развалин, как собор Максенция или маленькая утешительная арка Тита.

Рим состоял из великолепных осколков, непонятная осколочная Москва, в которой побывала я дважды, этим походила на него.

От устрашающего величия, неутомимости, размаха мы отдыхали с Виорелом в античных ямах, окруженных руинами, отдельно стоящими колоннами, поросшими запутанными стеблями ступенями; компанию составляли нам прайды греющихся на солнце римских кошек, — точнее, это мы составляли им компанию на птичьих правах. Птиц в Великом Городе была тьма-тьмущая, я прежде читала про миллионные стаи, прилетающие сюда зимой, помет разрушал древние камни, орнитологи записывали тревожные птичьи позывные, крики отгоняли птиц.

— Мы составляем кошкам компанию на птичьих правах, — сказала я.

— Типун тебе на язык, — сказал Виорел, — ты оглянись.

Я оглянулась и увидела, как две кошки хрумкали двух только что пойманных зазевавшихся птичек.

— Знаешь, какое наказание подошло бы архитекторам, осужденным на адские муки? — сказал Виорел, поднимаясь и потягиваясь. — Делать огромный подробный макет Рима. Нон-стоп. Сделанный макет незамедлительно дематериализуется. И все по новой.

Чего только не было до Рождества Христова в городе городов, urbi et orbi! в этом первом мегаполисе Европы, с которого пошла мода жить в городах: водопровод, канализация, первые в мире доходные дома с первыми коммуналками, инсулами; а стадионы? стадионы нечеловеческих масштабов, эхом отрезонировавших позже в фашистской и сталинской архитектуре…

— Где это держали арестованных на стадионах? — спросила я. — В Чили, что ли?

— Их не только там держали, их там и расстреливали.

— Если хочешь знать, — сказала я, — я убежденная провинциалка, не люблю столиц, маленькие города лучше.

— Pro vincia, — заметил Виорел, — это территория, завоеванная в боях, присоединенная к империи силой.

— Пожалуйста, ну, пожалуйста, покажи мне хоть одну дорогу, которая ведет из Рима!

— Их полно. Строго говоря, они все ведут из Рима, если ты в нем.

Виорел застопил машину, он болтал с водителем, я уснула, а потом меня разбудили, водитель, отъезжая, махал нам рукой, мы были как на другой земле: дорога с придорожными пиниями, склоны холмов, то тут, то там волшебные итальянские кастелло, виллы, зелень уступами, статуи, лестницы.

— Слушай, я хочу тут поболтаться с акварельным альбомчиком! Давай в кустах спрячем наши рюкзаки на колесиках, а потом к ним вернемся.

Виорел покачал головой.

— Сплошные проселочные дороги, велосипедные да пешеходные тропы, никто не ездит, мы застрянем, нам нельзя отходить далеко от шоссе.