Наталья Галкина - Ошибки рыб

— Как тебя зовут? — спросил сидящий рядом.

— Аля.

— Нет, на самом деле.

— Аля меня зовут.

— Оставь ее, — сказал шофер, — они все говорят одно и то же.

Эти записки для всех предназначались мне.

Листовки, белые листки принтера с кратким текстом посередине и подписью внизу (нечитаемой почти, кроме первого V и последнего L), попадались мне, возникали в весеннем воздухе университетских улочек, мелькая то на водосточной трубе Библиотеки Академии наук, то на навеки запертой, ведущей неведомо куда обшарпанной двери, то на стволе лиственницы возле института Отта.

Таково было первое послание.

Или прокламация.

Не скрою, увидев через день маячащее в утренней дымке послание второе, я с радостным ожиданием перебежала улицу, чтобы прочесть:

Несколько дней два первых послания множились и возникали то там, то сям в любимом мною студенческом уголке Васильевского острова. После паузы, в которой листки пропали, появилось третье дацзыбао, но чуть-чуть отличающееся, не та бумага, не тот шрифт, — словно кто-то вступил в игру, то есть в диалог:

По правде говоря, я срывала их и таскала с собой в портфеле, не все, конечно, зачем лишать людей счастья? по одному экземпляру каждой прокламанки.

Диалога не получилось, листки пропали начисто, я заскучала, долго подбирала слова, ляпнула что попало, сестра вывела в четырех экземплярах:

И, вооружившись тюбиком клея «Момент», любимой дрянью малолеток-нюхачей из недоделанных наркоманов, я побрела по Биржевой линии, раздумывая, куда бы приспособить свое послание; вот тут-то мы и столкнулись, потому что свежую свою листовку он решил присобачить на ту же аркаду, что и я. Он, не обращая на меня внимания, вывесил свое

Я прилепила рядом Перчаткоеда, и мы расхохотались, подумав, что здесь и сейчас мы и есть эти самые мизера.

— Нажрался, стало быть? — сказал он. — Что схавал напоследки?

— Красную митенку.

— Тонкач, однако.

— Ты все расклеил? — спросила я. — Может, еще есть? Предыдущие сообщения я присвоила, подари это.

— Как раз один штук для тебя.

Я запихнула его дар в портфельчик, щелкнула замочком.

— Ты студентка?

— Да. А ты студент?

— Я необучаемый.

Он взялся за руль видавшего виды велосипеда.

— Я думала, ты с психфака, тестами балуешься.

— Псих, да еще фак. Новое дело. Я ниоткуда. Вольная пташка.

— Как тебя зовут? — спросила я.

— Виорел.

— Такого имени нет.

— Может, меня тоже нет? — с этими словами он укатил.

Я часто вспоминала его, хотела встретить, но у него, должно быть, не было привычки возникать по требованию.

Зато у меня вошло в обыкновение читать, зубрить или писать свой будущий доклад по СНО на одной из скамеек бульвара подле БАНа — неподалеку от места нашей первой встречи.

«Автором виллы Медичи, — старательно выводила я, — и садов в Кастелло, датированных 1538 годом, был Никколо Периколи по прозвищу Иль Трибуло (Капкан). Два бассейна в высокой части парка символизировали горы, с которых сбегают реки Арно и Муньоне. На одной из „гор“ стояла бронзовая скульптура руки Бартоломео Амманати „Зима“, называемая еще „Апеннины“. Ниже находился фонтан с выжимающей волосы купальщицей — Венерой. Вода текла от „Зимы“ через грот, плескалась в фонтане Венеры, направлялась к нижнему фонтану Геркулеса. Грот был выложен раковинами, кораллами, туфом и полон символических фигур животных. Главным был Единорог, как известно, обезвреживающий отравленную воду: после Единорога пить можно было любому зверю…»

— Что ты строчишь? Шпаргалку? Или любовное послание? Прочти последнее предложение, если это не секрет, само собой.

На сей раз Виорел был без велосипеда. Вместо летного шлема образца Великой Отечественной на голове у него красовалась картонная ковбойская шляпа.

Я прочла про Единорога.

— Конспект усовершенствуешь?

— Нет, доклад для Студенческого научного общества сочиняю.

— Что ты изучаешь, научёная девушка?

— Сады. Лучшие сады мира.

— М-м-м… Елисейские поля? Тюильри?

— Изола Белла, например; Шут-Хаус с садами Джеллико. Сакро Боско. Вилла Гамберая.

— Ты их видела? Ты там была, в своих садах, садистка?

— Нет.

— Хочешь — поехали.

— На какие шиши?

— Автостопом.

— Ты шутишь?

— Какие шутки? Я всю Германию автостопом проехал. И половину Скандинавии. Ништяк. Еще и подрабатывал, мало того, в пути.

— Машины мыл?

— Обижаешь. На скрипке играл. Жонглировал. Ты, кстати, петь умеешь? Или колесом ходить? Как насчет сальто?

— Пою только с подружками в узком кругу после шампанского. Насчет сальто полное мортале. Я акварели пишу.

— Супер, — сказал Виорел. — Будешь продавать акварели аборигенам. Поехали, заметано. Пиши мой телефон. Когда занятия заканчиваются?

— Через две недели.

— Две недели на размышление. Звони. А то один укачу.

— А как же паспорт заграничный? Виза? ОВИР?

— Есть свои люди, свои каналы, мигом сделают. Как, говоришь? Изола Белла? Сакро Боско? Значит, куда едем?

— В Италию.

— Едем, значит, в Рим. Нет ничего проще. Все дороги ведут в Рим. Чао!

Он помахал мне рукой, но, отойдя метров на пять, вернулся.

— Что-то забыл, синьор Свобода? Я и сама забыла тебе сказать: если поеду, это не значит, что я обязана с тобой спать, то есть роман крутить.

— Роман крутить и спать не «то есть», а две большие разницы, мадемуазель Независимость. А забыл я пустячок. Спросить: как тебя звать-то?

— Юлия.

— Мерси, — отвечал он. — Ну, я пошел, Джульетта, продолжай свою концепцию.

Не глядя ему вслед, я послушно заскрипела роллером: «Проект сада „Боболи“ подле дворца Питти для Козимо Медичи тоже принадлежал Иль Трибуло, но воплощен был после его смерти Буоналенти и Амманати. В овальном бассейне в центре сада сделан был насыпной остров Изолотто с фонтаном, где к ногам фигуры Океана склонялись статуи рек Ганга, Евфрата и Нила. Окаймленный цитрусовыми мост соединял остров с берегом».