Виталий Науменко - Бедность, или Две девушки из богемы

— Какая проповедь! Хорошенькое одиночество, когда ты каждый

день передо мной торчишь. Принеси мне чай «Принцесса Канди».

Пить хочется.

— А саму принцессу вам не принести? Кстати, кого вы предпо-

читаете: Трилле или Твигги? Джоан Кроуфорд или Лорин Бэккол?

Сережа от возмущения вскочил с дивана.

— Я всё понял. Ты надо мной издеваешься. И всегда издевался.

Это был стеб. Стеб ради стеба — наглый и необъяснимый! За что?

У тебя есть возможность любоваться видами Ангары, вызывать про-

ституток, читать книжки, варить кашу, играть на рояле — почему

ты отыгрываешься на мне? Заметь, я в любой момент могу тебя

выгнать и не выгоняю.

— Проститутки однообразны, так что лучше я сыграю на рояле, —

Костя сел за инструмент. — Звучит легкая музыка. Вам «Странники

в ночи» или «Мой путь»?

— Нет, это невыносимо, — Сережа голый в одеяле стал расха-

живать по квартире. — Откуда ты это можешь знать? — причитал

он. — Я именно их и не выношу! Так правильно и плоско. Плоские

люди! — вот кто может любить такое.

Костя уже прошелся шелестом по клавишам:

— Простите, не знал. Простое совпадение. Ненавидим и любим

за то, что ненавидим. А что тогда сыграть-то?

Сережа зарылся в одеяло и запел:

А соколов этих люди все узнали:

Один сокол — Ленин, другой сокол — Сталин.

— Я тоже это люблю.

— Что?

— Искусство. Вы знаете, — сказал Костя, — а ведь я в юности

снял художественный кинофильм. Не хоум-видео какое-нибудь, а

настоящее кино на кинопленку с профессиональным оператором.

92

— Врешь ты всё. Никакого кина ты не снимал.

— Как это не снимал! Просто у нас было мало пленки, и мы

решили снимать без монтажа, одним планом, всё продумали до

мелочей. В общем, фильм был коротким. А сейчас он утерян.

— Ладно, и кто там у тебя играл? Наши из театралки, что ли?

— А никто не играл!

— То есть как?

— Ну, слушайте. Начинается всё с размытого плана дохлой лисы

на траве. Потом камера поднимается вверх, налаживается фокус, и

мы видим зеленые деревья, ветки, которые раскачивает ветер. Летний

вечер. Между деревьев горящие фонари. Затем камера опускается и

движется по асфальту, на котором тени — причудливые узоры от этих

ветвей. Камера как будто любуется ими. Потом среди этих узоров по-

является тень человека, который идет по асфальтовой дорожке, что-то

поднимая над головой. Камера безмонтажно проходит как бы сквозь

него, и мы видим ту же тень, но уже повернутую обратно (фонарь — ты

замечал, что тень при переходе через фонарь меняет направление?).

И финал: камера отрывается от тени, поднимается, чтобы показать

человека, но его нет. Абсолютно пустая улица. Конец фильма.

— Ну вот, а ты говоришь: никто не играл, — сказал Сережа, —

тень же кто-то должен был играть.

— Никто не играл, – отрезал Костя. — И в кусты не прыгал.

— Значит, и фильма не было!

— А фильм был. Вот скажите за себя, Сергей Сергеевич, вы

были?

— Ты опять про свои проекции? Я и сейчас есть.

— Где?

— В собственной квартире.

— А вы уверены, что это квартира, что она ваша? А может, вы на

той пустынной улице, где только деревья и тени от них на асфальте.

И теплый вечерний ветер. Ни машин, ни прохожих. Ни-ко-го! Во-

обще! И не было никогда, и не появится.

5.

Сережа, по-прежнему лежа на диване, рассматривал узор на ков-

ре. И узор этот казался ему жутким, прежде всего из-за абсолютной

93

симметричности. Закорючки по краям напоминали то ли волны, то

ли согнувшихся людей, движущихся шеренгой на казнь. Из центра

ковра разверзалась чудовищная пасть людоеда.

Шкаф позади заскрипел и распахнулся, обнажив свои внутрен-

ности: сиротливо свисавшие платья тети, старую швейную машинку, вешалки, которые качались и перестукивались между собою.

Возле шкафа стоял Костя, с которым Сережа давно не разгова-

ривал. Костя, как циник-хирург, засунул руку в самое чрево шкафа и

принялся вынимать бутылки, заброшенные туда Сережей в минуты

тяжелого безразличия.

— Так, посмотрим, — Костя сортировал пустую тару. — Ну

что же, друзья, мы видим смешение жанров! Портвейн, вермут, джин-тоник, даже боюсь произнести это слово: пиво. Напрасно и

вредно, Сергей Сергеевич!

— Между прочим, к вашему сведенью, очаковский джин-тоник

и братский вермут составляют между собой неповторимый букет!..

Костя подошел к Сереже с полным до краев стаканом водки.

— Пейте, чтобы продлить уходящие часы жизни.

— Нет, это исключено! Я не могу. Я в эмпиреях и прочее, оставь

меня в покое.

— А ты что себе думал: запой — легкая загородная прогулка?

Это ежедневный изнурительный труд! Но, как утверждала старуха

Изергиль: «В жизни всегда есть место подвигу». А то и вещи начнут

с тобой разговаривать.

— И пускай. Я хочу знать, что они обо мне думают.

Но Костя был непреклонен:

— Ты дождешься, что я тебя скручу и буду в рот силой заливать.

Сережа взял стакан и тут же понял, что выпить не сможет.

Несмотря на всё желание и острую необходимость. На эту се-

кунду вся жизнь его, все думы и прожекты, озорное детство и

пламенное юношество, всё прочитанное: Яков Княжнин, Коль-

ридж, Лев Толстой (вспомнился даже сын Толстого, который

попал под трамвай) — всё скрестилось в этом стакане, сиявшем

своими гранями, как восточная диковина, но не было ничего на

свете отвратительнее его. Искры обжигали, и будущее их светом

было озарено каким-то особенно зловещим образом.

94

6.

Сережа с третьего раза поднес к глазам часы, перед этим зачем-

то приложив их ко лбу.

Уже два.

— Зачем, для чего это всё? — забормотал Сережа.

Костя, как всегда развалясь в кресле, пил пиво и смотрел теле-

визор:

— Вы что там, бредите-с?

— Я спрашиваю, зачем пить? Мы же, играй гармонь любимая, интеллектуалы, мы должны тянуть нацию за собой. А ведь ты был

прав. Я уже это понял. Мы не можем пить просто так, нам нужно

под это обязательно какую-то базу подвести.

— А вот вам и база! Будут спрашивать, Сергей Сергеевич (а ведь

будут, будут!), говорите, что человек, имеющий совесть, финансы

и богатый внутренний мир, не может не пить, тем более в России.

— При чем здесь Россия? Пьют и в других странах.

— А не задумывались ли вы, что это мы в некотором роде при-

кованы к России, а все, кто мыслит, не так и пьет, не столько, как

вы, читает Набокова, например, — как раз и прав?

— Сам читай своего Набокова, — Сережа отвернулся к стенке

и уткнулся в нее носом. Сережа думал: «Надо же, не пьянеет, а пьет

на равных. Набокова любит. Хорошо еще, что не Булгакова».

— Зря задаетесь, Сергей Сергеевич… Вот все говорят: золотой