Виталий Науменко - Бедность, или Две девушки из богемы

век русской поэзии! А что там, если приглядеться? Кунсткамера!

Батюшков сошел с ума, Козлов был слепой, у Гнедича — один

глаз, Языков — тупой славянофил, Баратынский твой, сластолюбец

вольнодумный – алкаш.

— А Пушкин?

— Ну а что Пушкин? — не растерялся Костя. — Нацмен!

— А твой Набоков, твой Набоков… — задебоширил вдруг

Сережа, — ненавидел людей, потому что их сложнее перечислять, чем предметы. Никакой он не аристократ, а хуже моего соседа

Модеста, который, лежа под забором в умате, увидит тебя и

найдет в себе силы — поднимется, да, поднимется и поцелует

взасос, потому что он любит весь мир, а не гримасничает, как

эстет, который поцелуй Модеста, может быть, и примет, да потом, 95

отойдя, отплевываться станет, как от грязного русского, да еще

подбежит и пнет его. И всего с ног до пальца на ноге в тетрадочке

опишет. А скорее всего и не Модеста, а забор он опишет, под кото-

рым Модест валяется.

Зазвонил телефон. Это был Семен.

— Что делаешь? — спросил он Сережу.

— Мечтаю о стране чудес.

— В два часа дня?!

— А что! Самое удобное время. Сиеста. Ты не злись, что я про-

пал, приходи, послушаем записи Аллы Пугачевой.

Семен положил трубку.

— Почему он не хочет разговаривать? — удивился Сережа.

— Вот и разбирайтесь: был звонок или его не было, — ответил

Костя. — Я, например, никакого звонка не слышал.

Сережа сел, обернутый в какое-то странное новое одеяло с

розочками, которое видел впервые.

— Понимаю, к чему ты клонишь, — сказал он. — Договорились, меня нет. Но тогда выходит, и тебя нет? И терпеть тебя я не могу за

то, что у тебя на всё готов ответ, с которым у меня не хватает сил

спорить, каким бы бредовым он ни был.

— Ну, об этом не мне судить, — ответил Костя, — я не навя-

зываюсь и не настаиваю на своем существовании. А ваша, Сергей

Сергеевич, железобетонная уверенность в своем наличии! — уж

простите, меня смешит. Наивно, горячо, по-детски. А ведь вы, в

сущности, неглупый человек, интересный собеседник.

— Как же можно беседовать с тем, кого нет?

— А так-с. Хочется иногда поговорить с хорошим человеком.

Хорошие люди перевелись, а тем множество. Представьте, мы сидим

сейчас. И о нас, допустим, напишут такое: «Сидели, пили кофе гляссе».

В то время как мы, напротив, пили грузинскую чачу. Но кому поверят?

Нам с нашей чачей, которую в Иркутске и взять-то негде, или будущим

свидетельствам? Конечно, им! Следовательно, что правда: истина или

воображение? Воображение, потому что его опровергнуть нельзя.

Вот что вы как профессиональный филолог думаете о монометрии?

— О чем? — не понял Сережа. — Я ничего о ней не думаю.

Что это такое?

96

Костя задорно хлопнул себя рукой по коленке.

— Ага! Значит, ее нет. А она — по вашей логике! — должна быть!

Так с чего ж вы взяли, что вы-то есть? Что я есть? Эта квартира, эти

пустые бутылки, нестиранные шторы? Депрессия, запой, тоска по

тупой и злой бабе. С другой стороны, это ничего не изменит. Есть

пустая улица, и всё. Как в моем фильме.

Сереже казалось, что всё это, весь разговор, происходит ис-

ключительно у него в голове. С другой стороны, ему вдруг стало

очевидно, что Костя во всём прав, и он говорит ему то, до чего

Сережа обязан был дойти сам, своим умом.

Он тут же встал и оглянулся — Кости нигде не было.

— Есть пустая улица, — повторял Сережа, пройдя в ванную ком-

нату и механистически бреясь бритвой «Харьков». Глядя в зеркало, которое сегодня не стало его баловать. — Меня не столько волнует, есть ли жизнь или нет. Меня волнует, есть ли я. Это больной вопрос.

Но если меня нет, значит, и смерти нет, а это хорошая новость.

Он подставил голову под кран с холодной водой и вошел в

комнату. Костя сидел на прежнем месте.

«Теперь я понимаю разницу между сном и галлюцинацией», —

подумал Сережа.

Костя даже с какой-то жалостью посмотрел на него.

— Кто это вас облил? Хорошо. Оставим наше возможное су-

ществование в покое. Я понял, в чем разница между нами. Вы все

время смотрите в будущее, — сказал Костя, — а я в прошлое. Знаете, почему? Прошлое есть, а будущего еще нет. Есть только варианты.

И они от нас не зависят. Как и то место, где будет стоять точка.

Окончательная точка.

— Но ведь и прошлое можно вообразить.

— Можно, но это дается гораздо труднее.

7. (САМАЯ ДЛИННАЯ ЧАСТЬ САМОЙ ДЛИННОЙ ГЛАВЫ) Та же декорация. Утро. Костя расхаживает по квартире и скло-

няет совсем ослабевшего Сережу к разговору.

— Вот вы сейчас один на один с бездной, так? И эта бездна вас

жрет. Вы — ее единственное пропитание, без вас она сдохнет, сожмется

и исчезнет. А знаете, почему? Потому что вы сами ее придумали, за-

97

хотели, чтобы вас съели. А меня вы придумали — потому, что страшно

умирать в одиночестве. Я вам подыгрывал, талантливо, между про-

чим… А? Не слышу долгого и продолжительного плескания рук…

— Я вообще в интересной ситуации, — говорил Костя. — Вам

одному решать: есть я или нет, или, допустим, меня с Марса прислали, где яблони цветут. А мне быть приятно. Меня всё устраивает. Даже вы, хотя я вас презираю. Вам дано право быть, а вы пользуетесь им как

бездарность. Я вам скажу, пустой вы неудачник. Что самое главное?

Прожить жизнь талантливо! Но вам это не дано. Мне дано, но я — не

вы, и даже если мне предложат вами стать, я откажусь. Шкура не под-

ходит. Даже если я игра вашего расшатанного воображения, я в тысячу

раз умнее вас. Я ищу в жизни не смысл, а пользу, мгновенную выгоду.

Всё это время вы были выгодны мне, потому что я жил на ваши деньги и

имитировал собственное существование, я был выгоден вам, потому что

вы не могли обойтись без собеседника. Кто недоволен? Все довольны!

Костя сел в кресло и открыл учебник физики за пятый класс под

редакцией Пёрышкина. Спустя некоторое время он снова заговорил:

— Представляете, оказывается, у мироздания есть такой закон…

— Мироздание меня не интересует, — перевернулся на диване

Сережа. — Ты мне сейчас что-то говорил?

Костя артистично нахлобучил учебник себе на голову и стал

похож на скворечник.

— Ай-я-яй! Какой вы нервный, Сергей Сергеевич. Бросьте. Или

вы хотите мне возразить?

Сережа сел, налил и выпил, его передернуло. Спустя секунду, он темно и подозрительно оглядел Костю:

— А ты-то кто в ихней иерархии?

— То есть?

— Ну, у чертей этих-то…

— Каких еще чертей? О, Заратустра!

— Вот я и хочу знать… А что я хочу знать? Ты сводишь

разговор к Зердесту Спитаме, зороастризму… Почему? Ага, ты

специально петляешь, путаешь следы. Но я… А что я?

Сережа крепко задумался, голова перевесила, и он бухнулся на пол.