Эка Курниаван - Красота – это горе

Душным воскресным днем отдыхал он в скандально знаменитом кресле, попыхивая сигаретой, и вдруг увидел чужака. Он знал не хуже других, что сейчас они сойдутся один на один. Лысый уже стоял перед ним, и, прежде чем тот заговорил, Маман Генденг начал, поднимаясь:

– Хотите занять кресло – садитесь, пожалуйста, или с собой забирайте.

Все так и ахнули. Лысый и тот застыл, глядя на пустое кресло.

– Не так все просто, – заявил Лысый. – Я хочу это кресло и все, что к нему прилагается.

Маман Генденг кивнул, бросив окурок:

– Я вас прекрасно понял, так что будьте любезны, присаживайтесь, – и все у вас в кармане.

– Непобедимый преман сдается вдруг без боя, – удивился Лысый. – Разумное объяснение только одно: решил остепениться, стать примерным семьянином.

Маман Генденг с улыбкой кивнул и жестом велел гостю садиться. Лысый тут же подлетел к креслу – символу безграничной власти, дерзости и победы, – но не успел сесть, как ударил его Маман Генденг кулаком по загривку, позвонки так и хрустнули, и Лысый повалился под кресло. Как бы то ни было, домой Маман Генденг вернулся чистым, как обещал. Лысого оттащили на тротуар, а Маман Генденг сел в кресло и закурил.

С тех пор Лысый прибился к шайке, стал Маману Генденгу правой рукой. Звался он Ромео. Читал ли он Шекспира, неизвестно, но представлялся Ромео, и все его так называли, хоть имя и не шло лысому бандюге с безобразным огрызком вместо уха. Ромео стал в банде своим, жил по ее законам, подчиняясь Маману Генденгу. Никто по-прежнему не знал, откуда он взялся, но, опять же, остальные в свою жизнь тоже никого не посвящали. Ромео, как все, спал иногда с Моянг, а однажды сказал Маману Генденгу:

– Хочу на ней жениться.

– Так спроси ее, – отозвался бандит, – пойдет ли она за тебя.

Моянг согласилась, и спустя месяц отпраздновали скромную свадьбу на деньги Мамана Генденга. И поселились вдвоем у нее в хижине.

– Ей-богу, – сказал Маман Генденг, – жена-то у Ромео слаба на передок!

Медовый месяц они устроили всем на зависть. На автовокзал приходили поздно, после ночи любви, а иногда средь бела дня бросали киоск Моянг – и шмыг в ближайшие кусты, неподалеку от плантации какао. Но вскоре выяснилось, что прав был Маман Генденг. По ночам, если муж был далеко, а киоск уже закрыт, Моянг путалась с другими – то с бечаком, то с кондуктором, а однажды с обоими сразу.

– Женщине развлекаться не запретишь, – сказал Ромео, – даже законной жене.

– Да ты философ! – отозвался Маман Генденг. – Или совсем чокнутый.

– Да она сама мне денег дает, – продолжал Ромео, сидя подле кресла, что когда-то мечтал занять, – на шлюх.

Автовокзал был их гордостью с тех еще пор, когда в городе заправлял Эди Идиот. Автостанция небольшая: шоссе через город всего одно, с севера на восток, да узкая дорога на запад, через два городишки, а в конце тупик. Не все преманы собирались здесь, а лишь немногие, но место это считалось ключевым. На посту всегда был Маман Генденг, поглядывал на прохожих, сидя в кресле-качалке красного дерева. Шайка жила припеваючи. Хоть Моянг и вышла за Ромео, но и другим перепадало бесплатно, если она была в настроении.

Но мирная жизнь рухнула в одночасье, когда беды ничто не предвещало. Моянг открыла киоск, но торговлю не начинала, а дожидалась Мамана Генденга, однако тот все не показывался. А когда наконец появился, одетый с иголочки – друзья после свадьбы уже привыкли видеть его таким, – Моянг выбежала ему навстречу и зарыдала. Она причитала, как покинутая жена, – не иначе как бросил ее Ромео, решил Маман Генденг. Но, сомневаясь в ее супружеской любви и верности, он все-таки спросил:

– Что стряслось?

– Ромео сбежал.

– Вот уж не думал, что ты его так любишь.

Утираясь краем блузки, так что был виден живот, весь в складках жира, она ответила:

– Да не в том дело, он и кувшины твои с деньгами прихватил!

С автовокзала Ромео уехать точно не мог, а утренние поезда отправлялись позже. Значит, прячется в джунглях или кто-то его подвез. Сам не свой от злости, решил Маман Генденг взять его живым или мертвым. Созвал подручных, всех до одного, и разослал во все стороны, даже в соседние города, связаться с тамошними преманами. И пока не схватят Ромео, велел не возвращаться – а кто вернется, отведает тумаков. И разбежались преманы из города, и стало в Халимунде спокойно как никогда. Остался в городе один Маман Генденг и места себе не находил от ярости. Давно мечтал он остепениться, зарабатывать честным трудом. Мечтал иметь семью, как все, и на мечту откладывал деньги. Купил бы, к примеру, лодку и стал рыбаком. Или грузовичок, возил бы овощи. Или клочок земли в несколько гектаров, завел бы хозяйство. Он даже не решил еще, что купить, а тут у него деньги украли. От злости он чуть с ума не сошел. Три дня он был как на иголках, жене ничего не говорил – и та терялась в догадках, – а на вокзале лютовал, водители и кондукторы старались под горячую руку не попадаться.

На четвертый день двое его дружков привели Ромео. Нашли его в захолустном городишке к западу от Халимунды, на краю густых джунглей, где когда-то вели жестокие бои партизаны. Деньги Мамана Генденга, к счастью, остались целы, Ромео только и успел купить, что кружку туака, бутылку лимонада да пачку сигарет. И тут явились помощники Мамана Генденга, не дав Ромео потратить больше, – а теперь ему предстоит иметь дело с самим Маманом Генденгом.

Когда он подоспел, подручные уже отколотили Ромео до синяков, но Маман Генденг был так зол, что добавил еще, а вокруг толпились зеваки, как на петушиных боях. Ромео жалобно подвывал, молил о пощаде, но опыт научил Мамана Генденга не доверять предателям. Люди все приходили и приходили. Те, кто поближе, сидели, остальные смотрели на это зверство стоя, не в силах ни на что повлиять. Даже полицейские на посту у автовокзала на все рукой махнули и с места не двинулись.

Слетелись стервятники – морской ветер донес до них запах близкой смерти. Но Ромео еще не умер – не потому что был живуч, а потому что Маман Генденг нарочно тянул время: пусть сперва помучается, чтоб другим неповадно было. И от души жалел стервятников, не потому что те долго ждали, пока он выбивал Ромео зубы, ломал пальцы, выдирал ногти, срывал с него одежду, выщипывал по одному волосы с лобка, а все тело, и без того в кровоподтеках, изукрасил сигаретными ожогами, – нет, он жалел стервятников, потому что те сегодня не пообедают. Труп он им не уступит – сожжет Ромео заживо, чтобы всласть над ним поглумиться.

Но когда он уже приготовил бензин и достал зажигалку, вдруг протиснулась сквозь толпу уродина Моянг. И умоляла пощадить ее мужа, обещала его перевоспитать, если Маман Генденг оставит его в живых.