Такидзи Кобаяси - Краболов

У плотника все время текли сопли, словно слезы попадали ему в нос. Он еще раз высморкался, достал из кармана молоток и принялся за работу. Вдруг он прислушался. Стальной трос покачивался, как будто кто-то тряс его внизу. Откуда-то доносился неприятный глухой звук.

Лицо подвешенного чернорабочего было искажено. На плотно сжатых, как у трупа, губах выступила пена... Когда плотник спустился вниз, начальник чернорабочих со связкой прутьев под мышкой, неловко подняв плечо мочился с палубы в море.

Плотник покосился на прутья. «Этим он его бил».

Измученные каждодневной непосильной работой, рыбаки по утрам не в силах были подняться. Инспектор стучал пустой жестянкой из-под керосина над самым ухом спящих. Он стучал яростно, не переставая, пока они не открывали глаз и не вставали. Больные бери-бери приподнимали голову и что-то бормотали. Но инспектор не прекращал грохота, словно ничего не замечая. Слов не было слышно, только губы у них шевелились, как у золотых рыбок, когда они выплывают в аквариуме к поверхности воды и хватают ртом воздух.

Настучавшись вдоволь, инспектор орал:

— Ну что? Я вас подыму! Работа ради родины — это та же война. Надо быть готовым на смерть! Дурачье!

Он стаскивал с больных одеяла и выталкивал их на палубу. Больные бери-бери спотыкались на каждой ступеньке. Цепляясь одной рукой за перила, они сгибались в три погибели и, переставляя ноги другой рукой, поднимались по трапу. При каждом шаге сердца у них подскакивали точно от пинка.

Инспектор и начальник чернорабочих всячески измывались над больными. Стоило им начать работать в консервном цехе, как их выгоняли скрести палубу. Не успевали они приняться за работу, как их направляли на наклейку этикеток. В холодном полутемном цехе приходилось все время следить за тем, чтобы не оступиться на скользком полу; ноги немели, как деревянные, колени подгибались, и рабочие в изнеможении опускались на корточки.

Студент слегка постучал себя по лбу тыльной стороной руки, запачканной в крабовой жиже. Через несколько минут он покачнулся и упал на пол. Пустые консервные банки, наваленные кучей, с грохотом посыпались на него. Судно накренилось, и они покатились под станки между ящиками и тюками. Взволнованные товарищи понесли было студента к люку, но по дороге наткнулись на инспектора, который, насвистывая, спускался в цех.

— Как вы смели бросить работу!

— Как же так...— один из рыбаков рванулся было вперёд, но осекся, как будто налетев на что-то.

— Что-о?.. Болван! Скажи-ка это еще раз! — Инспектор вынул из кармана пистолет и повертел им, как бы играя. Потом вдруг громко захохотал, скривив губы треугольником и трясясь всем телом. — Воды! — Схватив полное ведро, он выплеснул его на студента, брошенного на пол, как бревно. — Хватит с него! Смотреть здесь не на что. За работу!

Когда рабочие на другое утро спустились в цех, они увидели студента привязанным к железной станине станка. Голова его свесилась на грудь, как у курицы со свернутой шеей. На спине под затылком выдавался крупный позвонок. На груди у него, как детский слюнявчик, болтался лист картона, на котором рукой инспектора было написано: «Изменник и симулянт. Развязывать запрещается».

Пощупали лоб: он был холоднее ледяного железа. Перед тем как войти в цех, чернорабочие громко разговаривали. Теперь никто не промолвил ни слова. Услыхав голос спускавшегося за ними начальника, они отошли от станка, к которому был привязан студент, и двумя потоками направились к своим местам.

Когда ловля крабов пошла усиленным темпом, работать им пришлось еще круче. Многие всю ночь плевали кровью, — передние зубы у них были выбиты, от непосильного труда они посреди работы лишались чувств, из глаз у них шла кровь, от вечных оплеух они глохли.

Истомленные усталостью, они шатались, как пьяные. У них темнело в глазах, и они только и думали: «Вот закончим работу, вот можно будет вздохнуть!»

Но когда рабочий день подходил к концу, инспекторь орал:

— Сегодня до девяти! Этакие мерзавцы, только перед концом они шевелятся проворней!

И все опять принимались за работу вяло и медленно, как в фильме ускоренной съемки. Энергии на большее у них не хватало.

— Мы не можем возвращаться сюда по двадцать раз. Да и крабы ловятся не всегда. Если бросать работу только из-за того, что, мол, проработали десять часов или там тринадцать, то все пойдет прахом. Здесь работа совсем особая. Поняли? А вот зато, когда крабы перестанут ловиться, я вам дам побездельничать больше, чем вы того стоите.—Так сказал инспектор, спустившись в «нужник». — А вот у роскэ иначе — пусть рыба так и кишит у них перед глазами, им все равно: чуть придет положенный час, ни минуты не медлят и бросают работу. Вот как они относятся к делу! Оттого-то Россия стала такой, какая она теперь. Японским молодцам не следует брать с них пример!

«Ишь расписывает, жулик!» —думали некоторые и не слушали его. Но большинству казалось, что японцы и в самом деле молодцы. Им казалось, что в мучениях, которым их безжалостно подвергали изо дня в день, действительно есть что-то «героическое», и эта мысль служила им некоторым утешением.

Однажды во время работы на палубе они увидели, как к югу, пересекая горизонт, направляется миноносец. На корме его развевался японский флаг. Рыбаки, взволнованные, с глазами, полными слез, замахали шапками, «Только они! Только они за нас!» — думали рыбаки.

— Черт! Поглядишь на них — прослезишься.

Они провожали миноносец глазами до тех пор, пока он, все уменьшаясь, окутанный дымом, не исчез из виду,

Возвращаясь на свои места, размякшие, как тряпки, они точно по уговору ругались, ни к кому, собственно, не обращаясь: «Черт!» В темноте это было похоже на злобный рев быка. Они и сами не понимали, на кого обращен их гнев. Но ежедневное совместное пребывание в «нужнике», постоянные откровенные разговоры незаметно сделали то, что мысли, слова, действия этих двухсот человек с медлительностью слизня, ползущего по земле, всё же принимали одно направление. В этом общем потоке были, конечно, и такие, которые топтались на месте, были и пожилые рыбаки, державшиеся обособленно. Но каждый из них, сам того не замечая, менялся, и незаметно среди рыбаков образовались отчетливые группы.

Было утро. С трудом подымаясь по трапу, бывший горняк сказал:

— Больше не могу!

Накануне работали почти до десяти, тело было расслаблено, как сломанная машина. Люди спали на ходу, сзади их окликали, и тогда они снова машинально переставляли ноги. Некоторые спотыкались, падали и дальше двигались на четвереньках.

— Перед тем как приступить к работе, все спустились в цех и столпились в углу,

— Я буду саботировать. Не могу! — сказал горняк.