Такидзи Кобаяси - Краболов

— Да, да.

— Который не работай — убежал. (Сделал вид, что со всех ног убегает). Хорошо, правда? Который работай, пролетарий — гордый. (Прошелся с важным видом). Пролетарий самый важный. Пролетария нету — все хлеба нету. Все умирай. Понял? Да, да! Япония еще не годится. Который работай — так. (Согнулся со страдальческим видом). Который не работай — так. (С чванным видом показал, как будто бьет и валит другого). Это не годится. Который работай — так. (Угрожающе выпрямился, сделал вид, что набрасывается, опрокидывает и топчет). Который не работай — так. (Сделал вид, что убегает). Япония только работай. Хороший страна! Пролетарский страна! Понял?

— Да, да, поняли!

Русский издал странный звук и затопал ногами, как будто приплясывая.

— Япония, который работай, сделал так. (Делает вид, что встает и сопротивляется). Радоваться. Россия все радоваться! Банзай! Ваша вернуться пароход. Ваша пароход, который не работай — так. (Чванный вид). Ваша пролетарий сделай так. (Сжал кулаки, потом сделал вид, что берется за руки и опять нападает). Хорошо, победил! Понял?

— Понял! — Молодой рыбак, не замечая собственного волнения, крепко сжал китайцу руку. — Сделаем, непременно сделаем!

Сендо думал, что это и есть «красная пропаганда». Их подстрекают на что-то ужасное. Вот этими руками Россия обведет Японию вокруг пальца!

Когда русские кончили, они что-то кричали, крепко трясли рыбакам руки. Потом обняли их, прижимаясь щекой с жесткими волосами. Смущенные японцы отворачивались, у них деревенела шея, они растерялись...

Рыбаки возбужденно требовали рассказов еще и еще, хотя и поглядывали с опаской на дверь «нужника». Стали рассказывать о тех русских, которых им пришлось видеть. Всё, что говорилось, проникало в самую душу, как будто впитанное пропускной бумагой.

— Ну, довольно!

Видя, что все возбуждены и увлечены рассказом, сендо ткнул в плечо с жаром говорившего рыбака.

Радист перехватывал радиотелеграммы, которыми обменивались другие суда, и сообщал о них инспектору. Судя по этим сведениям, «Хаккомару», по-видимому, отставал. Инспектор выходил из себя. Его недовольство с двойной силой обрушивалось на рыбаков и рабочих. «Эти» были козлами отпущения всегда и везде. И вот инспектор и начальник рабочих устроили соревнование между пароходной командой, с одной стороны, и рыбаками и рабочими — с другой.

Когда в ловле крабов команда брала верх, рыбаки и рабочие готовы были плюнуть с досады, хотя они работали не на себя. Инспектор радостно потирал руки. Всех охватил азарт: «Сегодня выиграли!» — «Сегодня проиграли!» — «Как бы сегодня не проиграть!» Потянулись сумасшедшие, сочащиеся кровью дни. Производительность возросла на пятьдесят - шестьдесят процентов. Но на пятый, на шестой день напряжение стало спадать, как будто обе стороны упали духом. Во время работы головы бессильно опускались. Инспектор, не говоря ни слова, рассыпал удары. У застигнутых врасплох вырывались короткие стоны. Все работали молча, словно разучились говорить. На такую роскошь, как разговор, не хватало времени.

Тогда инспектор стал раздавать победившим «премии», и зачадившее было полено опять разгорелось.

— Слизняки! — сказал инспектор, распивая с капитаном вино. У капитана были пухлые руки с ямочками, как у толстых женщин. Постукивая мундштуком по столу, он глупо улыбнулся. Он не выносил инспектора, который постоянно торчал у него перед глазами и мешал ему. Он даже подумывал: «Ну, что бы рыбакам поднять бучу и сбросить этого мерзавца в море!»

Инспектор прибегнул не только к поощрениям. Он расклеил объявления, предупреждавшие о том, что лица, дающие наименьшую выработку, будут подвергаться «прижиганию». Железный прут раскаляли докрасна и прикладывали к телу. Рабочие работали, преследуемые вечным страхом прижигания, от которого никуда нельзя было убежать, как от собственной тени.

Где предел человеческим силам — это инспектор знал лучше, чем сами те, кого это касалось. Когда работа кончалась, люди, как бревна, валились на нары и стонали.

Студент вспоминал картину, изображающую ад, которую он видел в полутемном храме, куда его в детстве водила бабушка. Ему казалось тогда, что он видит там каких-то змееподобных чудищ, тяжело ворочавшихся в болоте. Тут было точь-в-точь так же. От переутомления люди не могли спать. Поздно ночью в полутемном «нужнике» внезапно раздавался жуткий скрежет зубов, точно царапали по стеклу, слышалось сонное бормотанье, пронзительные крики спящих, которых мучили кошмары. Иногда, лежа без сна, люди вдруг шептали, обращаясь к самим себе, к своему живому телу: «Жив еще... жив?» К своему собственному телу! Студенты страдали больше других.

— Как поживешь тут, так увидишь, что «Мертвый дом» Достоевского — сущие пустяки!

У одного по нескольку дней подряд был запор, и он не мог заснуть, не перевязав как можно туже голову полотенцем.

— Да, пожалуй. — Его товарищ лизал кончиком языка, точно лекарство, виски, купленное в Хакодате. — Что ж, дело-то большое! Разрабатываем богатства на местах, где еще не бывал человек. Это не шутка! Вот взять наш краболов. Теперь еще хорошо. А вот вначале, когда ни ветров, ни течений здешних еще не знали, когда эти места были действительно неведомые, сколько тогда кораблей погибало—и сказать нельзя! Рыбаков топили, брали в плен, убивали. А все-таки мы не сдавались! Опять подымались и боролись изо всех сил. Оттого-то эти огромные богатства и стали нашими. Ничего не поделаешь — иначе нельзя.

Студент ничего не ответил. Так всегда пишут в учебниках истории; может, оно действительно так и было. Но тоска, затаившаяся на дне души, от этого нисколько не проходила. Студент молча провел рукой, по животу, отвердевшему, как доска. Кончик большого пальца покалывало, как от слабого электрического тока. Это было ужасно неприятно. Он поднес палец к глазам и стал растирать его другой рукой.

После ужина все теснились к потрескавшейся печке, установленной посредине «нужника». Когда прижавшиеся друг к другу тела немного согревались, подымался пар. В нос ударял спирающий дыхание запах крабов.

— Ну, не знаю я, в чем тут дело, только убитым быть не желаю.

— Еще бы!

В «нужнике» воцарилась гнетущая тоска. Их убивают! Все негодовали, хотя и не представляли себе отчетливо, на чем сосредоточить свой гнев.

— Хо-хоть нас и ни-ни во что не ставят, но неужели же терпеть, чтобы нас убивали! — вдруг громко крикнул рыбак-заика; стараясь говорить скорее, он весь покраснел от напряжения.

Некоторое время все молчали. Почувствовали, как что-то резко и неожиданно укололо их в самое сердце.

— Не хочу умирать на Камчатке!

— Транспортный пароход вышел из Хакодате, радист давеча говорил.