Зульфю Ливанели - Счастье

И все это то появляется, то исчезает в клубящемся желтом тумане сквозь плотную изморось дождя.

В сыром и неуютном Стамбуле, посреди унылого дня, внезапно пришедшего на смену ночной тьме, на высоченном, наполовину недостроенном да так и брошенном мосту застыли две тонкие тени, которые не обращали внимания ни на город, ни на дождь, ни на всполохи молний, временами раскалывающие небо, ни на доносящиеся следом раскаты грома. Кто знает, какие корыстолюбивые бюрократы, расхищая бюджет через подставные фирмы, начали и не закончили строительство десятков дорог и мостов? Дважды опоясывающая Стамбул кольцевая дорога поглотила миллионы долларов. А эти двое находились на одном из заброшенных виадуков. Глухомань.

Мерьем глянула вниз и почувствовала под ногами уходящее в бездну головокружительное ущелье. На дне едва виднелся кусок скалистой земли. Сердце застыло, будто во сне, когда она, подгоняемая ветром, летела над пропастью, пытаясь достичь берега, однако на этот раз она не сидела верхом на волшебной птице…

Ее пугал Джемаль, как змей выжидающий чего-то за ее спиной.

Сумрачным утром Мерьем разбудили. Они с Джемалем вышли из дома, и Мерьем увидела, что дождь еще не затих, однако это были пустяки. В утренней темноте они уходили из дома Якуба, будто убегали. Якуб не вышел их проводить, а у невестки Назик было ужасное выражение лица, когда она бросила последний взгляд на уходящих.

И Мерьем поняла, на что решился Джемаль.

Давно ее уже грыз изнутри червяк сомнения, но она отгоняла эти мысли прочь, обманывала саму себя. Увы, как бы она ни хотела избежать реальности, теперь девушка была поставлена перед неотвратимым фактом.

Они шли по раскисшему полю, увязая в глине, и она поняла: сомнений нет, настал «этот день»! Ее сумку Джемаль оставил дома, а свою взял с собой. Это значит, что несчастной Мерьем уже больше не понадобятся ее вещички…

Наконец свершится то, что было причиной их такой длинной дороги в Стамбул.

И сейчас, дрожа у края бездны, ожидая, что вот-вот, как сухой лист, полетит в пропасть, она видела перед собой жирные рожи баб, которые улыбались ей на сельском базаре и хлопали по спине: «Счастливого пути, дочка! Пусть Стамбул принесет тебе счастье, девочка!»

«Курицы», – подумала она, и ей казалось, что когда-то раньше уже думала об этом.

В последний момент все открылось ее внутреннему взору: «Эти курицы, которых мы бросали в воздух вместе с братом Джемалем, мы «делали из них самолеты», а они, падая, ломали крылья, в этом и моя вина; я очень раскаиваюсь в содеянном, брат Джемаль, я очень сожалею, а ты жалеешь ли, совсем, что ли, не помнишь об этих курицах, которые падали с двухметровой высоты; однако здесь намного, намного, намного выше, гораздо выше; до Стамбула отсюда не долететь, для всех ли, кого отправляли, был таким же ужасным этот «Стамбул»; я замерзаю, брат Джемаль, мое платье намокло, я вся дрожу; а на самом деле я не мерзну, а боюсь, боюсь; какие знания скрывает Аллах от своей рабы, брат Джемаль, я очень боюсь; знал ли ты когда-либо такой страх, брат Джемаль; у меня же нет крыльев, как вот у той, перелетающей с места на место вороны, полетев вниз, и земли увидеть не успею, сердце мое остановится; почему, Аллах, ты совсем не любишь меня, почему наказываешь меня с самого моего рождения, что я тебе сделала; брат Джемаль, почему Аллах не любит меня, тебя любит, а меня почему не любит; прости меня, Шекер Баба, тот грех я совершила по неведению, если уж родная тетя закрыла передо мной двери и не сказала мне ничего на дорогу, то, о Аллах, хоть бы ты меня немножечко полюбил!»

Только ли внутри все это произносилось, или кое-что она говорила вслух?

Но даже если и сказала, это уже неважно.

У нее кружилась голова, ее мутило, но главное, глядя в пропасть, она чувствовала, как тянет низ живота, она нутром ощущала бездну, которая затягивала ее.

И в этот миг она услышала, как Джемаль нарушил свое идольское молчание:

– Произнеси шахаду!

Он сказал это мягко, словно совсем не сердился. Мягкость голоса Джемаля придала ей мужества, чтобы обернуться назад и взглянуть на него, однако, схватив за плечи, Джемаль удержал ее и обратил лицом к пропасти.

– Произнеси слова шахады! – приказал он. – Делай это, чтобы после тысячи прегрешений Аллах совсем не лишил тебя покоя!

Громким голосом Мерьем произнесла трижды: «Свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – его Пророк!» И в сердце ее разлился покой, рожденный безграничным отчаянием. Больше уже ничего нельзя было поделать. Аллах с самого рождения не любил ее, беспрерывно наказывал и вот теперь поставил ее на этом мосту прямо над бездной.

Бедный Джемаль – он всего лишь средство, за спиной которого высится Аллах, машина, на которую возложена обязанность убить ее, жалкий убийца.

– Брат Джемаль, – произнесла она, дивясь своему спокойствию и смелости, звучавшей в голосе. – Брат Джемаль! В память о наших прошлых днях я хочу попросить тебя кое о чем. Завяжи мне глаза. Чтобы, когда я буду лететь вниз, я не видела, как на меня надвигаются эти скалы. Падение меня очень страшит, возвращает в ужасные сны. Во имя всего святого, завяжи мне глаза!

Ее речь оборвалась коротким всхлипыванием.

Джемаль не ответил, однако вскоре Мерьем услышала шелест его одежды и легкий звук резиновой подошвы его ботинок, передвигаемых по мокрому бетону. Джемаль подошел к ней так близко! Шелест сказал ей о том, что Джемаль складывает платок, чтобы исполнить ее просьбу. Он наложил платок ей на глаза и туго завязал сзади. Ее волосы были подняты шпилькой, голая шея озябла. На обнаженной коже она вдруг ощутила горячее дыхание Джемаля. Должно быть, оттого, что он стянул платок слишком туго, заболели глаза. Она стала раскачиваться взад-вперед, словно вот-вот упадет.

Впрочем, что уж теперь!..

И вдруг Джемаль позвал ее.

Спокойствие ее мгновенно улетучилось, сердце заколотилось прямо бешено, в ушах загудело. Она задышала часто-часто и почувствовала, как кровь резко ударила в голову. Ее охватил дикий страх, который как огромная птица начал бить крыльями, рваться наружу.

Перед нею Великий Стамбул тонул в беспробудно-свинцовом безмолвии.

Борясь со страхом, прежде чем умереть, она постаралась думать о хорошем. Хотела представить глаза матери и как, на протяжении всей ее жизни, та снова предстала перед дочерью, стоя у дверей спальни на верхнем этаже дома, оставшегося от армян, в белой ночной рубашке, держа в руках лампу, – наполовину освещенная, наполовину в тени.

Глаз ее не было видно.

Тогда Мерьем вспомнила няню. Она увидела, как та, прежде чем выйти из села, в последний раз посмотрела на девушку взглядом раненого животного и попросила простить ее. Однако Мерьем поняла, что мысли о хороших, не сделавших ей зла людях только увеличивают чувство страха.