Зульфю Ливанели - Счастье

Она коснулась поношенной и промокшей куртки на его плече и сказала:

– Давай-ка, брат Джемаль, вставай и пойдем. Нечего нам тут мокнуть.

В первый раз с детских лет она обратилась к нему так привычно и буднично, о чем вчера еще и помыслить было нельзя, и в этой ситуации это совсем не казалось странным ни ей, ни ему.

Джемаль резко оттолкнул протянутую к нему руку. Однако тут же, как ребенок, исполнил то, о чем она попросила: поднялся и, даже не взглянув на нее, быстро пошел вперед; однако на этот раз не шагами горного спецназовца, а так, как ходят вконец обессиленные люди. Он плелся медленно, и Мерьем могла идти рядом, не прилагая никаких усилий, чтобы поспевать за ним. В душе ее разливалось чувство огромной благодарности и любви к Джемалю. Тонкий, полинявший, с вышитыми черными цветами платок она несла в руках – как символ победы, а потом аккуратно повязала им голову.

Они снова шли по вселенской грязи, среди сотен запутанных проводов, которые раскачивались как ветви засохшего плюща между столбами, торчавшими среди разбросанных там и сям домов, и вскоре вошли в лачугу Якуба. Сначала все изумились, увидев их, а потом постарались сделать вид, будто ничего особенного не произошло, понимая, что теперь они должны сохранить эту маленькую семейную тайну.

Так все и получилось.

Сначала все молчали, потом начали перекидываться ничего не значащими словами. Отправили детей смотреть телевизор, в котором снова распространялись об операции Хизболла и тысяче других незначительных вещей. Хотя по левой щеке и виску Мерьем, куда пришелся удар, расползся огромный синяк, этого как будто никто не замечал.

Дети, усевшись, скрестив ноги, на полу, как зачарованные, не сводили глаз с телевизора. Разговаривая между собой или со взрослыми, отвечая на вопросы, дети ни на минуту не отводили глаз от экрана. Всяческого рода рекламный мусор – вафли, оливковое масло, кредитные карты, автомобили, газеты, жвачку, банки, стиральный порошок, маргарин – они заучили наизусть и старались не пропускать ничего: от анонсов программ, до телесериалов, участвуя сердцем и душой в этой потусторонней магии.

Дома у Мерьем телевизор был под запретом, она смотрела его пару раз у кого-то из подруг, но не стала его пленницей. А вот Якуб и его семья чтили телевизионную жизнь сильнее настоящей, а повседневную проживали так, будто это был временный скучный период. Женщин и мужчин, появляющихся на экране, они перечисляли по именам и знали гораздо лучше, чем приехавших издалека родственников. Как и многие другие, погрузившись с головой в этот раскрашенный ящик, они подражали всему – искусственной блондинке, которая пела, будто лаяла, сверх меры накрашенным женщинам, танцующим друг с другом, один в один повторяя перед зеркалом все их движения, мужчинам, похожим на холеные говорящие куклы…

Шоумен, показывая пальцем в камеру, выкрикивал: «Ай-ай-ай-ай!», и в тот же момент дети, вскочив, тоже тыкали пальцем в ведущего и приговаривали, раскачиваясь: «Ай-ай-ай-ай!», а потом плюхались на пол.

То, что они видели в этом своем мире, для Джемаля и Мерьем было абсолютно чужим.

Погода с вечера была дождливой – согласно телевизионному прогнозу, это было связано с пришедшим с Балкан низким атмосферным фронтом. Стало прохладно, и Якуб включил подвесной обогреватель. Ворованное электричество докрасна раскалило печку, которая горела сверху, как яркое солнце в пустыне.

– Ты очень пообносилась, – вдруг сказала Назик, обращаясь к Мерьем. – Пойдем, я тебе что-нибудь дам. До завтра надень, а я постираю и высушу твою одежду.

Назик, взяв ее за руку, долгим-долгим взглядом посмотрела ей в глаза и сказала, имея в виду навеки похороненную семейную тайну: «Я очень рада!», чем покорила сердце Мерьем. Впрочем, Мерьем с самого начала знала, что она – хорошая женщина. Ее жизнь была очень тяжелой, настолько тяжелой, что и не передать, и от безысходности эта молодая женщина преждевременно состарилась. Она таскала домой воду из колодца, смотрела за тремя детьми, четыре дня в неделю работала, убираясь у людей, и, как стало понятно Мерьем вскоре, по ночам еще и ублажала Якуба.

Этой же ночью, лежа на застеленном полу, Мерьем раздумывала обо всем случившемся. Она пыталась понять, что же привело Джемаля в состояние такого отчаяния, когда он ударил ее. Но так и не разобравшись с этим, погрузилась в сон.

Утром Джемаль и Якуб ушли из дома по своим делам, а старшие дети отправились в школу. Оставив самого маленького соседям, Мерьем и Назик тоже отправились в путь.

– Одно дело есть, – грустно произнесла Назик. – Ты тоже пойдешь со мной. Развеешься немного и Стамбул увидишь.

Преодолев грязное поле, они сели на голубой автобус, и Назик сказала:

– Теперь ты можешь спросить меня о том, куда мы едем. На аборт иду, будь оно проклято. Из-за того, что Якуб противится, мол, «не буду я надевать резинку», я уже и не помню, сколько раз ходила к акушерке!

А Мерьем спросила ее, почему же они терпят столько мучений, живя в Стамбуле? На родине ведь жизнь намного лучше.

– Ах! – вздохнула женщина. – Ах! Он же меня не слушает. Разум у него помутился от Стамбула. Только и твердит: «Мои дети будут жить в Стамбуле. Так или иначе, но Стамбул будет наш!»

Мерьем и сама еще не оправилась от пережитого; ее платье, пропитанное смертным потом и десятками страхов, было постирано и осталось висеть, невысохшее, во дворе хибары Назик. Поэтому она надела голубое платье, которое дала ей невестка, а на голову повязала ее платок с желто-коричневыми цветами и сейчас шла в одежде, принадлежащей другому человеку, озираясь по сторонам, ощущая себя какой-то совсем другой, незнакомой.

Автобус ехал долго, а вокруг не появлялось ничего, напоминавшего Стамбул. И вот, наконец, показались здания, похожие на те, которые она видела на окраинах городов на Востоке. Сверху – апартаменты, на первом этаже – бакалея, овощные лавки, киоски с электроприборами, парикмахерские.

На одной из остановок в этом районе кондуктор закричал: «Остановка акушерки!», и много женщин покинуло автобус.

Назик пояснила:

– На самом деле эта остановка называется по-другому, однако все говорят «остановка акушерки», так и прилепилось.

В старых апартаментах, куда они вошли, пахло газом и вареной капустой, перед дверями квартир громоздилась куча грязной обуви: женской, мужской, взрослой и детской.

Они вышли на третьем этаже. Назик позвонила, и открывшая им дверь дородная, с черной бородавкой на щеке женщина впустила их внутрь. В предбаннике теснилось много народу. Увидев здесь женщин с детьми, Мерьем опешила и слегка содрогнулась.

Никогда в своей жизни она не видела такой одежды, которую можно было встретить здесь! Некоторые из женщин с ног до головы были укутаны в черные одеяния, открытыми оставались только щелочки глаз. Другие задрапировались в тяжелые шали, которые, спускаясь на грудь, прикрывали забинтованные шеи. Кто-то накинул на голову тяжелое, как одеяло, покрывало.