Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

И снова повторяется вся та же херня. Суровая курящая Группа ХНПВРН встает и аплодирует, и мужики свистят в два пальца, и на лотерейном перерыве к нему подходят пожать большую руку и даже иногда пытаются обнять.

Как будто всякий раз, стоит ему забыться и начать разглагольствовать, как он косячит в трезвости, бостонские АА так и бегут, роняя тапки, чтобы рассказать, как его хорошо услышать, и ради бога Приходи еще – ради них, если не ради себя, что бы это, сука, ни значило.

Группа «Хреново, но пить все равно нельзя», кажется, более чем на 50 % состоит из байкеров и их телок, то есть куда ни плюнь – везде стандартные косухи и сапоги с 10-см каблуками, пряжки ремней со спрятанными ножиками в форме масти пик, которые надо доставать из щели сбоку, татуировки, больше похожие на фрески, серьезные сиськи в хлопковых майках, бородищи, «харлеевские» шмотки, деревянные спички в уголках ртов и тому подобное. После «Отче наш», когда Гейтли и прочие спикеры из «Белого флага» сбиваются покурить у дверей в церковный подвал, рев заводимых с кик-стартера многолитровых движков пробирает до самого нутра. Гейтли в принципе не понимает, каково быть трезвым байкером без наркоты. Как бы – в чем смысл вообще. Он представляет, что эти люди полируют косухи до дыр и как бы реально много и метко играют в бильярд.

Один трезвый байкер, который на вид не старше Гейтли и почти его габаритов – хотя и с очень маленькой головой и зауженной челюстью, отчего напоминает какого-то симпатичного богомола, – пока они толпятся у дверей, он подкатывает к Гейтли свой чоппер длиной с авто. Говорит, что хорошо было его услышать. Жмет руку сложным рукопожатием в стиле ниггеров или металлюг. Представляется как Роберт Ф., хотя нашивка на его косухе гласит «Боб Смерть». Телка обвила его сзади руками, как и полагается. Он говорит Гейтли, что хорошо услышать, как кто-то новенький от всего сердца делится, как мучается с божественной компонентой. Очень странно слышать, как байкер употребляет слово бостонских АА «делиться», куда уж там «компонента» или «от всего сердца».

Прочие белофлаговцы замолчали и смотрят, как двое мужчин неуклюже замерли друга напротив друга, один – в объятиях телочки на рокочущем байке. Он в кожаных гетрах и косухе на голое тело, и Гейтли замечает, что у мужика на мясистом плече – тюремная наколка непонятной эмблемки АА, треугольник в круге.

Роберт Ф. / Боб Смерть спрашивает Гейтли, не слышал ли он, случаем, анекдот про рыбу. Гленн К., в гребаной рясе, естественно, не может не вставить свои пять копеек, и влезает, и спрашивает всех, не слышали ли они, случаем, «что сказал слепой, когда проходил мимо рыбного лотка на рынке Квинси», и без паузы отвечает сам: «Он сказал: Доброго вечера, дамы». Парочка мужиков-белофлаговцев угорают, а Тамара Н. шлепает Гленна К. по заостренному капюшону, но не со зла, а в духе «ну что поделаешь с нашим долбонавтом».

Боб Смерть с прохладцей улыбается (байкерам с Южного побережья полагается делать все, что они делают, с прохладцей), передвигает деревянную спичку из одного уголка рта в другой и говорит: «Не, другой про рыбу». Ему приходится общаться барным криком, чтобы переорать рвущийся в бой мотоцикл. Он наклоняется ближе к Гейтли и кричит, что он говорил вот о каком: «Подплывает одна старая мудрая усатая рыба к трем малькам и такая: „Доброго утречка, молодежь, как водичка?", и уплывает себе; а три малька такие смотрят ему вслед, переглядываются и такие: „Какая, на хер, водичка?"» Молодой байкер отклоняется, улыбается Гейтли, дружелюбно пожимает плечами и срывается, с прижатыми к спине сиськами в майке.

Всю дорогу по шоссе 3 до дома Гейтли морщил лоб от эмоциональной боли. Они ехали в старой машине Грозного Фрэнсиса. Гленн К. все порывался спросить, в чем разница между 15-летним «Хеннесси» и женской вагиной. Крокодил Дики Н. с пассажирского посоветовал Гленну, сука, не забывать, что тут дамы, блядь. Грозный Фрэнсис жевал зубочистку и поглядывал в зеркало на Гейтли. Тому одновременно хотелось плакать и кого-нибудь избить. Дешевый псевдодемонический балахон Гленна пах, как кухонное полотенце, маслянисто и прогоркло. В машине не курили: Грозный Фрэнсис всегда носил с собой кислородный баллон с бледно-голубой такой пластмассовой трубочкой, приклеенной под носом, через которую он вдыхал кислород. Все, что он рассказывал про баллон и трубочку, – типа приобрел их не по собственной воле, а уступил совету, и вот, все еще дышит и продолжает бешеную Активность.

В бостонских АА как будто забывают упомянуть, когда ты новенький, с ума сходишь от отчаяния и готов уже стереть свою карту, а тебе говорят, как, если воздерживаться и реабилитироваться, все обязательно будет лучше и лучше: почему-то забывают упомянуть, что все будет лучше, и тебе будет лучше, только через боль. Не в обход боли или вопреки ей. Это опускают, а взамен говорят о Благодарности и Освобождении от Влечения. Но в трезвости все-таки ждет серьезная боль, как узнаешь спустя время. И потом, когда ты чист, и даже не очень тянет на Вещества, и хочется одновременно плакать и растоптать кого-то в кровь от боли, бостонские АА начинают рассказывать, что, мол, ты там, где и должен быть, и, мол, помни бессмысленную боль активной зависимости, и, мол, у боли трезвости хотя бы есть смысл. Она хотя бы показывает, что у тебя прогресс, рассказывают они, это не бесконечное беличье колесо от боли зависимости.

Никто не упоминает, что, когда позывы кайфануть исчезают как по волшебству, и ты живешь без Веществ уже где-то шесть-восемь месяцев, ты начинаешь «Соприкасаться» с тем, почему ты вообще стал принимать Вещества. Начинаешь чувствовать, почему, собственно, ты стал зависимым от, если свести к сути, анестетика. «Соприкоснуться с чувствами» – очередное клише с вышивок, которое, как выясняется, в итоге скрывает что-то пугающе глубокое и реальное 178. Постепенно оказывается, что чем банальнее клише АА, тем острее клыки реальной правды, которые оно скрывает.

Под конец пребывания в Эннет-Хаусе в роли жильца, где-то после восьми месяцев сухости и более-менее свободы от всяких химических позывов, ежедневных поездок в Шаттак, работы над Шагами, Активности и просиживания всех собраний от звонка до звонка Дон Гейтли внезапно стал вспоминать то, что лучше бы уж не вспоминалось. Хотя «вспоминать», пожалуй, не то слово. Скорее, он начал чуть ли не заново переживать то, что в свое время, по сути, так и не пережил, изначально, в эмоциональном плане. В основном недраматичная хрень, но все равно почему-то болезненная. Например, как ему было где-то одиннадцать и он притворялся, что смотрит телик с мамой, и притворялся, что слушает ее ежевечерний плач – перечень жалоб и сожалений, согласные в котором становились все невнятней и невнятней. Насколько Гейтли вправе судить, алкоголик человек или нет, его мать почти наверняка была алкоголичкой. Она смотрела телик и пила водку «Столичная». У них не было кабельного, из-за $. Она пила тонкими стопочками, куда нарезала кусочки морковки и перца. Ее девичья фамилия была Гейтли. Этот, как его, органический отец Дона был эстонским эмигрантом, кузнецом – типа сварщиком с претензиями. Он сломал матери Гейтли челюсть и уехал из Бостона, когда Гейтли еще был в животике. Братьев и сестер у Гейтли не было. Мать впоследствии жила с любовником, бывшим военно-морским полицейским, тот избивал ее на регулярной основе по зонам между пахом и грудью, чтобы не оставалось синяков. Этому он научился в охране гауптвахты и береговом патруле. Где-то на восьмом-десятом «Хайнекене» он вдруг отшвыривал «Ридерс дайджест» в стену, валил ее и размеренно бил, она падала на пол, и он бил по невидным зонам, отмеряя удары между волнами ее рук, – Гейтли помнил, как она пыталась удержать кулаки трепещущими взмахами рук сверху вниз, будто тушила огонь. Гейтли так и не собрался съездить навестить ее в Государственном доме престарелых с долгосрочным уходом по «Медикейду». Из уголка полицейского рта высовывался кончик языка, а на лице с маленькими глазками появлялось выражение великой сосредоточенности, будто он разбирал или собирал что-то очень деликатное. Он стоял над ней на одном колене с видом, словно решал серьезную проблему, отмеряя удары, резкие и меткие, а она корчилась и словно пыталась их отогнать. Меткие удары. Эти очень подробные воспоминания всплыли, как гром среди психического неба, в один прекрасный полдень, пока Гейтли готовился подстричь газон Эннет-Хауса для Пэт в мае ГВБВД, когда Энфилдский ВМГ за просрочку коммунальной оплаты в качестве пени отменил коммунальные услуги. После салемского ветшающего пляжного коттеджа с Германом, Потолком, Который Дышит, в столовой типового дома по соседству с таким же домом миссис Уэйт в Беверли были хорошие стулья с резными ножками, и Гейтли выцарапал внизу каждой ножки «Донад» и «Донольд», булавкой. Чем выше по ножке, тем грамотней написание. Многие такие воспоминания из детства утонули без всплеска, когда он бросил школу, и только в период трезвости снова затрепыхались там, где он смог с ними Соприкоснуться. Его мать звала военного полицейского «гах-дом» и иногда, когда он попадал по невидной зоне, говорила «у-уф». Она пила водку с плавающими в ней овощами – подхватила эту привычку у сбежавшего эстонца, звали которого, как прочел Гейтли на разорванной, а потом криворуко склеенной скотчем бумажке из шкатулки с драгоценностями после ее кровоизлияния при циррозе, Булат. Долгосрочный уход по «Медикейду» находился в каких-то ебенях в Пойнт-Ширли за мостом Иррел-Бич, на другом берегу от аэропорта. Бывший военный полицейский развозил сыр, а потом работал на консервном заводе, хранил тренажеры в гараже дома в Беверли и пил пиво «Хайнекен», и аккуратно заносил каждое выпитое пиво в маленький блокнотик на спиральках, по которому следил за употреблением алкоголя.