Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

Специальный диван его мамки для просмотра телевизора был красным, ребристым и ситцевым, и когда она, насидевшись, ложилась на

бок, подложив руку между головой и защитным чехлом на валике дивана, а стопка кренилась на самом краю подушки у грудей, – это был верный знак, что ее срубает. Гейтли где-то в десять или одиннадцать притворялся, что сидит на полу и смотрит и слушает телевизор, но на самом деле краем глаза следил, сколько мамке осталось до беспамятства и сколько «Столичной» в бутылке. Она пила только «Столичную», которую называла Товарищем по оружию, и говорила, что Товарища ни на что не променяет. Когда ее срубало на вечер, Дон аккуратно вынимал накренившуюся стопку из ее рук, брал бутылку и первую парочку мешал с диетической «Колой», и пил, пока не переставало жечь, и тогда уже пил чистую. Это стало как бы привычкой. Затем он возвращал почти пустую бутылку к ее стопке с овощами, темнеющими в недопитой водке, и она просыпалась по утрам на диване и удивлялась, что выпила все. Гейтли всегда следил за тем, чтобы ей оставалось достаточно на утренний опохмел. Только этот жест, как теперь осознал Гейтли, был не просто проявлением сыновней любви: если она не опохмелялась, то весь день не поднималась с красного дивана, а значит, вечером не было новой непочатой бутылки.

Ему тогда было десять или одиннадцать, вспоминает он. Почти вся мебель была завернута в целлофан. Ковер был ворсистый и горело-рыжий, домовладелец все собирался от него избавиться, чтобы был один паркет. Военный полицейский работал в ночную, или, может, просто уходил куда-то на ночь, и тогда она снимала целлофан с дивана.

Зачем дивану защитные чехлы на валики, если он и так накрыт целлофаном, – этого Гейтли вспомнить или объяснить не мог.

В Беверли с ними жил кот Нимиц.

Все это жирно забулькало из глубин памяти на поверхность в течение двух-трех недель в мае, и теперь постоянно выныривало что-то еще, Соприкасаясь с Гейтли.

Трезвая она звала его «Бимми» или «Бим», потому что слышала, что его так зовут друзья. Она не знала, что данный когномен – акроним фразы «Бронированный исполинский мудила». В детстве у него была огромная голова. Совершенно несоразмерная, хотя в этом не было ничего характерно эстонского, насколько он понимал. Он ее очень стеснялся, головы, но никогда не просил мамку прекратить звать его Бимом. Пьяная, но еще в памяти она звала его то ли Dushka, то ли Dochka, то ли как-то так. Иногда, будучи сам уже под мухой, когда он выключал телевизор без кабельного и накрывал ее пледом, возвращая практически пустую бутылку «Столичной» на журнальный столик, к программе телепередач и миске с темнеющим нарезанным перцем, беспамятная мамка стонала, ворочалась и звала его своим Dushka, добрым рыцарем, последней и единственной любовью, и просила больше не бить.

В июне он Соприкоснулся с воспоминанием о том, что их ступеньки перед дверью в Беверли были из щербатого цемента, ровно раскрашенного красным, даже в щербинах. Почтовый ящик был в сотах ящиков всего района типовой застройки, на таком маленьком столбике из полированной стали и серых, с почтовым орлом. Чтобы достать почту, нужен был крохотный ключик, и долгое время он читал надпись на нем как «Почта НАША», а не «Почта США». Волосы у мамы были сухие и светлые, с темными корнями, которые ни росли, ни исчезали. Когда говорят, что у тебя цирроз, никто не говорит, что однажды пойдет горлом кровь. Это называется внутреннее кровотечение при циррозе. Печень больше не может обрабатывать кровь и типа «шунтирует» ее, и та несется под высоким давлением в горло, как ему объясняли, вот почему он сперва решил, что это военный полицейский вернулся и зарезал мамку, когда сам только пришел домой после футбола, в свой последний сезон, в семнадцать лет. Диагноз ей поставили за годы до этого. Она походила пару недель на Собрания 179, потом пила на диване, молча, предупредив его, что если телефон позвонит, то ее нет дома. После пары недель в таком духе она целый день прорыдала и колотила себя, будто тушила огонь. Затем на какое-то время вернулась на Собрания. В конце концов ее лицо стало одутловатым, глазки – поросячьими, большие груди указывали в пол, а лицо приобрело желтушный оттенок хорошей тыквы. Это все из-за Диагноза. Сперва Гейтли просто не мог поехать в место долгосрочного ухода, не мог ее там видеть. Не выдержал бы. Затем не мог поехать потому, что не смог бы, глядя ей в лицо, объяснить, почему столько времени не приезжал. Так прошло десять с гаком лет. Гейтли, наверное, три года о ней не вспоминал, до АА.

Сразу после того, как их соседку миссис Уэйт обнаружил мертвой работник ЖКХ, – стало быть, Дону было девять, когда мамке впервые поставили Диагноз, – в голове у Дона Диагноз смешался с королем Артуром. Он скакал на швабре-коне и размахивал крышкой мусорки и пластмассовым лазерным мечом без батареек, и говорил соседским детям, что он – сэр Оз из Печени, самый грозный, преданный и яростный из восталов Артура. Все это лето, протирая шваброй полы Шаттакского приюта, он слышит в голове «цок-цок-цок», как щелкал большим квадратным языком, когда был сэром Озом в пути, на коне.

А во сне поздно ночью, после Служения в Брейнтри и Боба Смерти, он, кажется, попадает в какое-то море, на ужасную глубину – вода вокруг немая, темная и температуры тела.

Самый конец октября ГВБВД

Хэлу Инканденце опять приснился этот новый кошмарный повторяющийся сон, где у него выпадают зубы, становятся как сланец и крошатся, когда он жует, и расслаиваются, и толкутся в мелкую пыль во рту; в этом сне он ходил, сжимая мяч, сплевывая крошку и пыль, пока с одной стороны его все больше мучил голод, а с другой – страх. Все разъела великая оральная гниль, на которую Тедди Шахт из кошмара даже смотреть отказался, сославшись, что опаздывает на какую-то встречу, и вообще все, кого Хэл встречал, увидев его крошащиеся зубы, смотрели на часы и исчезали с нелепыми оправданиями – общая атмосфера гниющих зубов служила симптомом чего-то более страшного и омерзительного, с чем никто не желал лишний раз сталкиваться. Проснулся он в момент, когда приценивался к вставным челюстям. До утренних тренировок оставался еще час. Ключи валялись на полу у кровати рядом с книжками по подготовке к госам. Большая железная кровать Марио была уже пуста и туго заправлена, все пять подушек – ровно одна на другой. В последнее время Марио ночевал в ДР, спал на надувном матрасе в гостиной перед тэвисовским приемником «Тацуока», слушал до петухов WYYY-109, необъяснимо взбудораженный из-за не объявленного заранее отпуска Мадам Психоз с полуночных «60 минут +/-», где она, судя по всему, бессменно присутствовала с пн по пт уже много лет. WYYY по этому поводу всячески уклонялось от ответа. Два дня заполнить пустоту пыталась какая-то аспирантка с альтом, представляясь как Мисс Диагноз и читая Хоркхаймера и Адорно под замедленную до анестезированной какофонии тему из «Семейки Партриджей». За все время никто с руководящим голосом или тембром не упоминал Мадам Психоз или что за история с ней приключилась, или дату ее ожидаемого возвращения. Хэл говорил Марио, что молчание – позитивный знак, ведь если бы она ушла из эфира навсегда, станция бы точно что-то да сообщила. Странное настроение Марио заметили и Хэл, и тренер Штитт, и Маман. Обычно Марио попросту невозможно взбудоражить 180.