Людмила Штерн - По месту жительства

— Но вы не обращались к нам в Совпушнину… и совершенно напрасно. У нас много таких. Мы обещаем завтра же одеть вас с головы до ног в эти шапки.

Кругом заулыбались удачной шутке.

— Господа, «много» таких шапок не бывает в природе, — продолжал терпеливо объяснять гость. — Поседевший в детстве волченок сам по себе биологический нонсенс, но поседевший волченок, шерсть которого проросла в юности черным тандреком, — просто уникален. Вы же, я полагаю, имеете в виду седого волка. Это действительно красивый и ценный мех, но… седые волки на свете не редкость…

Тут появился Френкель, неся на вытянутых руках свою шапку. Советская сторона брезгливо покосилась на лоснящуюся пропотевшую подкладку.

— Не вздумайте давать это… — процедил сквозь зубы НЕКТО и, добродушно улыбаясь, обратился к Мак-Миллану.

— Надеюсь, господин премьер-министр, вы верите слову коммуниста? Я обещаю, что завтра же ваша мечта сбудется.

Воспитанный британец не счел возможным настаивать. Он только бросил последний тоскливый взгляд на ускользающее из его рук сокровище и, поблагодарив Френкеля, простился с ним. Затем премьер-министр занялся политической деятельностью, а всеми оставленный репортер спустился в гардероб, напялил свое пальтишко и шапчонку и отправился на троллейбусе домой.

На следующий день Гарольд Мак-Миллан покидал Советский Союз. Правительство посовещалось и решило обставить преподнесение шапки торжественно и эффектно, а именно доставить подарок прямо к трапу. В момент прощания с Никитой на летное поле вылетела черная «Чайка» и затормозила в двух шагах от премьеров. Из машины выскочил министр зверья и пушнины (впрочем, возможно его официальный титул звучал иначе), держа пурпурную лакированную коробку, перевитую белыми лентами.

— Давайте откроем, убедимся, что мы не бросаем слов на ветер, — посмеиваясь сказал советский премьер.

Развязали ленты, сняли крышку. В коробке лежало пять великолепных шапок. Ветерок едва шевелил седой благородный мех.

Тень легла на лицо британского премьера, горькие складки обозначились в уголках его губ.

— Я так и думал, господа, — печально сказал он. — Это замечательные шапки из седого волка… У меня их целая коллекция. Я же мечтал о шапке из меха поседевшего в детстве волченка. Простите, но мне трудно скрыть свое разочарование…

Он пожал хозяевам руки и начал медленно подниматься по трапу. Лакированная коробка осталась в руках у министра пушнины.

…С тех пор политические обозреватели подметили, что отношения между Советским Союзом и Великобританией стали более прохладными… И до сегодняшнего дня никак не потеплеют… впрочем, возможно по совсем другой причине.

А что же стало с товарищем Френкелем? А ничего. Только на следующий день после отбытия Гарольда Мак-Миллана его уволили по сокращению штатов из газеты «Известия».

Лучшие слова, сказанные когда-либо в мировой литературе о Париже, принадлежат Юре Кукину:

Так думала я и вместе со мной многомиллионная армия советских инженеров. Напевая эти самые слова ранним утром 1970 года, я опрометью летела по лестнице, как всегда опаздывая на работу.

Представьте себе промозглое ленинградское утро, когда грядущий день не готовит ничего, кроме принятия социалистических обязательств, когда до зарплаты еще три дня и три ночи, когда перед мысленным взором маячит бородавчатый лик начальника отдела тов. Пузыни. Что может в такое утро принести почта?

Я открыла почтовый ящик. К ногам посыпались повестки в агитпункт, журнал «Работница» и… странное письмо. Бледно-сиреневый узкий конверт, инкрустированный сургучными печатями и алыми гербами, заискрился в руках, как бенгальский огонь.

Мой зарубежный дядя приглашал меня в гости во Францию. Кого теперь удивишь официальной бумагой из заграницы? Израильские вызовы белым кафелем устилают Европейскую часть Союза ССР, но тогда, в 1970… перевитый пурпурными лентами бланк Парижского муниципалитета потряс меня больше, чем послание с летающей тарелки.

Я позвонила на работу и, подавив душившее мой голос ликование, скорбно известила тов. Пузыню об остром приступе холецистита. Не прошло и часа, как я уже влетела в приемную ОВИР’а. Кого сейчас удивишь приемной ОВИР’а? Она наводнена советским народом, как Красная площадь 7-го ноября. Но тогда, в 1970… в ОВИР’е стояла молитвенная тишина буддийского храма.

Принял меня упитанный блондин с латунным тазом вместо лица, по имени инструктор Кабашкин. Виртуозно имитируя улыбку, он предложил стул, пододвинул пепельницу и на годы углубился в изучение документа. Когда, наконец, Кабашкин поднял глаза, его латунный таз мягко светился.

— Когда вы предпочли бы ехать?

Я так опешила, что потеряла дар речи. Столь любезное обращение застало меня врасплох. Дело в том, что я выросла в оранжерейных условиях тотального хамства, и мой организм просто не имеет иммунитета против вежливости.

— Н-не знаю… как только можно будет, то есть… когда получу разрешение…

— Мне лично кажется, что лучшее время — весна, — мечтательно сказал инструктор.

— Думаете, весна? — тупо переспросила я.

— Весна, весна… Весной там все цветет.

В поднебесье потолка запели скрипки, комната наполнилась ароматом цветущих каштанов и акаций. Моя врожденная подозрительность треснула, как мартовская льдина.

— А раньше нельзя? Например, зимой?

— Почему нельзя? Зимой в Париже тоже красиво. Вот только понятия не имею, бывает ли там снег, — озабоченно сказал Кабашкин.

— А я успею оформиться?

— Почему же нет? Сейчас не сезон, наплыва туристов нет и все, что зависит лично от нас, мы сделаем в срок.

— Над латунным тазом обозначился золотистый нимб. Мы еще немного поговорили о Париже, установив наличие в нем Лувра и Эйфелевой башни, и неохотно расстались. Прощаясь, инструктор протянул мне загадочный список: форма № 6, форма № 86, форма № 1003.

— Вас не затруднит обзавестись справочками и заполнить анкетку? Чем скорее, тем лучше, — прожурчал Кабашкин.

Держа анкету двумя руками по причине ее веса, я пятилась к дверям, бормоча:

— Спасибо, большое вам спасибо, огромное спасибо… всего вам доброго.

Выйдя в осеннюю слякоть, я глубоко вздохнула, сделала 32 фуэтэ и решительно вступила на заманчивый предпарижский путь.

— Толяй, — сказала я мужу, — напиши и заверь у нотариуса справку, что не имеешь возражений против моей поездки к дяде.

— Да ты, мать, никак спятила, с чего мне возражать?

— ОВИР должен быть уверен, что ты отпустил меня в Париж в здравом уме и твердой памяти, а не под гипнозом или под общим наркозом. Это форма № 86.