Людмила Штерн - По месту жительства

— И когда это произошло?

— В 1916… за год до революции, — исказила я горькую правду.

— И зачем же к нему ехать, если вы его даже не знаете?

— Я его знаю, мы познакомились здесь, он приезжал в СССР.

— Тогда тем более зачем?

А ведь и впрямь — зачем? Ни одного вразумительного довода в голове.

— Мм… я хочу познакомиться с его семьей и… посмотреть Францию.

— Интересно получается, — ехидно ввернул старичок из совета пенсионеров, — выходит, в своей стране вы уже все посмотрели?

— Нет, конечно, — но, видите ли, здесь нет дяди.

— Вы уже бывали в капиталистической стране? — деловито осведомился некто худой и, по-видимому, желтушный.

— Нет… еще нет. Первый раз собираюсь.

— Вот видите… — возликовал он, обнажив зубы цвета хаки, — опыта поездок в капстрану у вас нет. Лучше начинать с социалистических стран, ну, к примеру, с Болгарии.

— В принципе вы абсолютно правы, — почтительно согласилась я, — но дядя мой в некотором роде живет во Франции… так уж случилось.

— В качестве чего он приезжал, если не секрет?

— В качестве кинорежиссера.

— А он знаменитый? — всколыхнулась дама без шеи.

— Достаточно известный, — садистически протянула я и, спохватившись, уточнила. — И очень прогрессивный.

— Скажите, пожалуйста, как интересно, — закудахтала она. Может, он знает Ив Монтана.

Я уже собралась сообщить ей, что он и Монтану приходится как бы дядей, но товарищ Гузин грозно зыркнул на даму и многозначительно произнес:

— Семейная ситуация нам ясна. А достаточно ли вы знакомы с экономической и политической ситуацией во Франции?

— Мне кажется, да, — поспешно кивнула я.

— Не забывайте, что будете встречаться с людьми и по вашему поведению будут судить о советском народе в целом… Понимаете, какая на вас ответственность?

После этой тирады инквизиторы насупились и посуровели, и я поняла, что сейчас-то и начнется настоящая художественная часть.

— Каков партийный состав коалиционного правительства Франции?

— Каково сравнительное производство стали и выработка электроэнергии в США, Англии, Франции и странах Бенилюкса?

За что Роже Гароди исключили из французской компартии?

За что? Почему? Каково? — сыпалось горохом, как из прорвавшегося мешка. И я ощутила себя мухой, бьющейся об оконное стекло под ударами полотенца.

Рассказав о кознях марионеточных правительств Латинской Америки и вскрыв сущность военных операций «Клюв попугая» и «Рыболовный крючок», я поняла, что близка к инсульту. Перед глазами плыло что-то малиновое, уши заложило, как в самолете.

— Знаете ли вы, что Никсон лично посетил Шестой американский флот? — донеслось до меня, как из шкафа. — Ваш комментарий?

«Прочь из нашего Средиземноморья!» — чуть было не взвыла я, но сдержалась и внятно изложила мнение тов. Петренко во вчерашних «Известиях».

Наступила тишина. За окнами на набережной зажигались огни. Гузин взглянул на часы и скороговоркой выпалил:

— Ну что, утвердим товарищу характеристику? (Через полчаса начинался хоккейный матч Чехословакия — СССР).

Комиссия проголосовала и я, шатаясь, вышла на лестницу, чуть было не свалившись в тропическую растительность.

На утро разбухший скоросшиватель «Франция» был доставлен в ОВИР.

— Быстренько это вы справились, — осклабился Кабашкин. — Оперативно.

— Надеюсь, у вас мое дело тоже не залежится, — нагло сказала я.

Латунный таз Кабашкина выразил недоумение:

— Разве я решаю? Я что — чиновник. Но вы пока готовьтесь, времени не теряйте.

Я его и не теряла. В холодильнике уже красовалась 800-граммовая банка черной икры, добытая в ресторане «Астории» в обмен на альбом битлов у официанта Коли.

— Если тебя не пустят, — у них все бывает, — задумчиво и плотоядно говорил муж Толя, — мы, надеюсь, съедим ее сами.

От его слов я каждый раз холодела. А между тем звонили друзья и наперебой вызывались достать дефицитные сувениры. В дом лавиной хлынули оренбургские платки, подстаканники с эмалью, вологодские кружева, уральские самоцветы, грузинские плясуньи на металле, русские колхозницы из соломы, деревянные ложки и церкви, а также несколько народных музыкальных инструментов, включая гусли.

Прошло три месяца. Выпал и растаял снег — ОВИР молчал, как Аскольдова могила. Я замирала при мысли, что парижские каштаны расцветут без меня и, собравшись с духом, позвонила Кабашкину.

— К сожалению, ответа пока нет, — пропел он в трубку бархатной виолончелью. — Но чуть что — мы известим.

Наконец, желтенький квиток с предложением явиться прибыл. Накануне у мамы сошлись три пасьянса, а черная кошка, уже собравшаяся пересечь мне дорогу, вдруг воровато шмыгнула в подворотню безо всякого воздействия со стороны. Все предвещало удачу и, проведя бессонную ночь, я отправилась в ОВИР.

Инструктор Кабашкин, снова являя чудеса галантности, предложил мне стул и пододвинул пепельницу.

— Должен вас информировать, — его латунный таз просиял, — что в поездке во Францию вам отказано. Ваши документы, — он ласково пошлепал скоросшиватель, — останутся у нас.

— To-есть как? — выдохнула я из легких весь воздух.

— Таков порядок. Захотите подавать опять, придется оформляться сначала.

— Но почему мне отказано? — спросила я шепотом, не чуя под собой стула.

— Ваш дядя сочтен недостаточно близким родством.

— И что же теперь делать?

— Попробуйте подать через год, — пожал плечами Кабашкин, явно утомившись разговором.

— Но через год ведь родство не станет ближе!

— Логично, — оживился он. — Весьма логично.

— Но что же мне сказать дяде? — не унималась я. — Как объяснить? Он не поймет этой странной причины.

— А зачем ему понимать? Ему и знать про это не надо. Проявите гибкость. Напишите, что завалены работой, что у вас что-то под микроскопом, что вы больны… — вяло давал он рецепты.

— Я — больна? Чем я больна? — Я вдруг услышала свой собственный пронзительный крик. — Какой болезнью я больна? Триппером, сифилисом?

Латунный таз Кабашкина померк. Инструктор обогнул стол, подошел к двери и молча распахнул ее передо мной. Я оказалась в приемной. За моей спиной прожурчал его ласковый голос, обращенный к секретарше:

— Эллочка, просите следующего.

Однажды в культурной жизни Ленинграда произошло событие: приехала на гастроли французская певица Жюльетт Греко. Певица слыла рафинированной, поэтому Большой зал консерватории был набит интеллектуальной элитой.

Жюльетт Греко появилась в глухом закрытом черном платье, без единого украшения. Черные прямые волосы падали на плечи. Бледное, без следов косметики, лицо выглядело строгим и печальным. Она едва заметно поклонилась, выжидая, пока смолкнет буря аплодисментов.