Георгий Турьянский - MOSKVA–ФРАНКФУРТ–MOSKVA [Сборник рассказов 1996–2011]

Я обо всех деталях тогда ничего не знал. Деньги под «обмен» Ивашкин обеспечивал, а откуда он их брал, мне знать не полагалось. Мне дали контактные телефоны, от меня требовалась чётко и ясно обговаривать со швейцарцами детали, распределять людей по семьям, решать визовые проблемы, организовывать культурную программу. Правда, кое-что я знал. Когда я спросил моего старшего и мудрого друга про первый отдел и про то, не зарубят ли все наши планы «отцы деканы», Ивашкин, помолчав, ответил, что человек из первого отдела поедет с нами. Никуда от этого не деться. Тоже и с деканатом.

Я успокоился и занялся переговорами. Об этих переговорах мы и разговаривали в тот знаменательный день. Уходя, я отдал Андрею пачку неоплаченных счетов за телефонные разговоры с Базелем и попрощался.

Когда я вышел от Ивашкина, у меня разболелась голова. У меня часто болит голова. Особенно, если я долго нахожусь без свежего воздуха или на меня действуют раздражители, вроде яркого света, у меня начинается мигрень.

То ли на меня подействовал дезодорант «Лесной», то ли глазированные пирожные «Рион», или я просто устал от суматошного дня, не знаю. Меня мутило, мне уже начало казаться, что Галя, сама того не ведая, меня отравила супом. В голове стучали её слова про «Теорию вероятности». Я успокаивал себя, что Галя, хоть и красавица, но существо женского пола, а подобным созданиям всегда всякое мерещится. Однако в животе у меня всё съёживалось от нехороших предчувствий.

Гермес

Прометей

П. Б.Шелли Из поэмы «Прометей освобождённый»

Следующий эпизод произошёл 28 марта 1991 года. Я решил прогулять лекции и направился вместо остановки автобуса, идущего в надоевший мне институт, совсем в другую сторону, к метро. Я решился на прогул ещё и потому, что мои знакомые объявили мне, что намереваются поступить также. Короче говоря, я вознамерился проехаться до «Баррикадной» к «Дому Книги» на Новом Арбате.

«Дом Книги» я любил и всегда так ездил: до «Баррикадной», а потом пешком по Новинскому бульвару, переименованному зачем-то в улицу Чайковского, мимо домика Шаляпина, через толпу у посольства США. Домик Шаляпина заслуживает пары слов.

Шаляпин, как известно, в 1922–ом году из России уехал, бросил здесь и домик, и всё остальное. В его апартаменты въехали другие жильцы. А потом правительство вдруг вспомнило про Шаляпина и про его домик, прониклось к певцу любовью, и устроило там музей.

Официально гражданам объявили, что великий певец мечтал во Франции вернуться в СССР, но не вернулся, так как в 1938–м году умер. Звучало на советском языке это примерно так: «мечтам певца о возвращении на Родине не суждено было сбыться, помешала ранняя смерть». Логика была старая и всем знакомая.

Куда исчезли в один прекрасный день жильцы из домика, не известно. В музей, понятное дело, никто не заходил. На стене музея появился бюстик певца-эмигранта. А возле домика одно время собирались некие личности в кожаных куртках, которые много чего знали про правила въезда в Америку.

Посольская очередь Шаляпина раскусила, уважала и держала Фёдора Ивановича за своего парня. Новичков с глупыми вопросами очередь сразу направляла во двор «к Фёдору Ивановичу».

В ожидании клиентов, личности в куртках из кожи ходили, сжимая в пальцах заветные папки. Просто так идти в посольство народ боялся, на этом и зиждился бизнес людей в куртках. К «кожаным» подходили искушаемые, готовые за скромное вознаграждение испить из чаши греха и из чаши познания. Чашу греха, наполненную ядом измены Родине, страждущий выпивал, задавая свои вопросы про отъезд из СССР. В первый момент многие чувствовали, что проваливаются куда-то в преисподнюю. Измена Родине начиналась с того, что человек сознавался в преступных мыслях покинуть СССР. Когда об этом говорят открыто, вдобавок чужому человеку, такого можно сразу тащить на допрос в КГБ. Вот примерный диалог на улице.

Вопрос: Чего спрашивают-то американцы?

Ответ: Всех спрашивают, почему вы обратились за визой?

Вопрос: Они чего, дураки? В Америку хочу уехать.

Ответ: Они не дураки. Потому наболтайте им, дескать, еду по приглашению друзей и знакомых.

Вопрос: Кого? Меня? Кто меня туда пригласит?

Ответ: Вы, что, еврей?

Вопрос: А вам, какое дело?

Ответ: Прямое, евреям легче выехать, собрать нужные документы надо.

Вопрос: Ну, так бы сразу и сказали. Собрать справки, что я еврей? Так я соберу. Диктуйте, какие!

В момент искушения бывает страшно, а вдруг посадят сразу у посольства? Потом, когда разговор переходит в практическую плоскость, становится не очень страшно.

Из чаши познания на искушаемого шли скупые сведения про разного рода очереди и бланки. Непонятные слова и сокращения американской бюрократии, неведомые правила, всё было диковинным.

Страждущие глядели жадно на папки, потому что знали точно: в папках находились анкеты для заполнения на выезд в США. Ещё «кожаным» задавались вопросы про собеседование, про то, сколько следует ждать ответа и ещё про разные типы виз: деловые, туристические, на учёбу. Собеседования все очень боялись, особенно боялись, что с ними станут говорить по-английски и тайно надеялись, вдруг пронесёт, и сменят империалисты гнев на милость, и заговорят по-русски.

Личности в куртках отвечали на вопросы уклончиво, профессиональных секретов собеседования не выдавали. Короче говоря, Новинский бульвар эпохи Горбачёва с посольством в сталинском стиле, огромным звездно-полосатым голливудским флагом на нём, Шаляпиным с его домиком, с тихими личностями в куртках представлял собой сцену театра абсурда. Я любил Новинский бульвар.

Мог ли я в тот день пойти в другую сторону? Конечно. Мог вообще никуда не пойти. А мог собрать всю волю в кулак и отправиться сдавать электротехнику, по которой имел задолженность. Но электротехнику принимал доцент, фамилии которого я сейчас, к сожалению, не помню, с таким мрачным и усталым лицом, что я не мог перебороть себя. Я знал, что рано или поздно ему сдам и получу свой трояк. И никому от этого легче не станет. И сам буду страдать, и доцента я своими знаниями не развеселю. Потому что доцент требовал знаний сугубо специфических, которыми не может обладать тот, кто не занимается электротехническими приборами денно и нощно. В душе мне было жаль доцента за его такую жизнь среди схем, сложных математических расчётов, брошюр, написанных им самим и отпечатанных на ротапринте для глупых студентов вроде меня. Но себя мне было жаль ещё больше. Что-то в моей жизни пошло наперекосяк. Я занимался тем, что мне начинало явно надоедать, а со временем становиться отвратительным.