Михаил Аранов - Баржа смерти

«Ну, всё. Кажется, можно вздохнуть. Тифозными займусь на новом месте», – уже спокойно подумал капитан Крамер.

Пока бегал на взводе и холода не чувствовал. Вышел на улицу, и сразу лютый мороз не заставил себя ждать. Крамер поднимает воротник шинели. Вглядывается вдаль. Метель метёт. Снег забивает глаза. И что-то ледяное воткнулось в шею. «Дуло пистолета», – спокойно подумал он.

«Ну что? Не успел сбежать к фашистам. Я за тобой давно наблюдаю. Заразил раненых бойцов тифом. А теперь и здоровых решил заразить!» – за спиной стоит особист, тот, с кем пару часов назад спорил Григорий.

А из-за поворота, где скрылись недавно санки с тифозными солдатами, выезжает штабная легковушка «ГАЗ» под брезентовой крышей. Тормозит около школы. Из машины выскакивает солдат: «Товарищ Седых, что же Вы? Я за Вами», – обращается он к особисту. «Там есть ещё место? – спрашивает особист солдата, – если нет, я этого здесь порешу, – Седых кивает в сторону Крамера. «Есть, конечно, – испуганно отзывается солдат, – но ещё мне приказано доставить в штаб доктора Крамера. Где он?»

«А он перед тобой. Значит, там уже знают о вредителе и предателе Крамере», – Седых удовлетворенно улыбается. «Ну, трогай», – приказывает он солдату. Капитан Крамер и Седых усаживаются в машину на заднее сиденье. И всё время пути Седых держал пистолет, приставленный под ребро доктора Крамера. Вот они проехали мимо саней с больными солдатами. Солдат перекладывали в кузова полуторок. Григорий хотел высунуться из машины и крикнуть: «Я здесь!» Но Седых прижал его к сиденью, ударил локтём в лицо. Из носа потекла кровь.

Григорий закидывает голову назад, прижимает к носу рукав шинели. Вроде, кровь перестала течь. Замелькали кирпичные дома. Кажется, небольшой городишко. Григорий удивлён собственному спокойствию. Верно, столько видел смертей, что и своя стала уже не страшна?

Машина начинает тормозить. Отъехали всего-то километров пять. Если в этом селении дожидаться приговора, то долго ждать своей пули не придётся. Судя по военной обстановке, через день-другой и этот городишко отдадут немцам. Знал, вернее, слышал, что при отступлении с арестованными разговор короткий. Военный трибунал не очень церемонится: лепят без разбора пятьдесят восьмую статью – и расстрел.

Нет, машина опять прибавила ходу. Верно, в штаб армии везут. Ещё бы, такого жука разоблачил, хотел весь полк заразить тифом! Товарищ Седых, поди, уже дырочки на гимнастёрке просверлил для будущего ордена. Григорий Крамер непроизвольно хмыкнул.

Особист Седых вскинулся как петух, от которого курице захотелось сбежать. «Лыбься, лыбься. Уже недолго осталось», – бурчит он. Григорий неловко пошевелился. Что-то под шинелью мешает? Конечно, кобура с пистолетом! «Седых, наверное, специально оставил мне пистолет, чтобы я застрелился, – какая-то неразумная мыслишка шевелится в голове Крамера, – тогда и доказывать ничего не надо. Баба с возу – кобыле легче. А вот накося-выкуси! Не дождёшься!» И рот невольно растягивается в идиотской улыбке. Седых напряжённо уставился на доктора Крамера. «От страха башка поехала, – полагает особист, – про соучастников дознаваться будет сложней».

Ещё какое-то селение проехали. Машина останавливается около кирпичного сарая. А за сараем вдоль улицы высокий бетонный забор. «Вот и моя тюрьма», – подумал Григорий, и ему стало страшно.

Опять под дулом пистолета вышли из машины. Около железных дверей сарая стоит солдат с винтовкой. Седых показывает солдату свой документ. Солдат почтительно берёт под козырёк.

«Шинель расстегнуть», – приказывает особост Седых. Григорий стоит перед ним в расстегнутой шинели, заложив руки за спину. Особист кивает в сторону часового: «Снять с него ремень и кобуру с пистолетом».

Тяжело заскрипели железные двери. Резкий толчок в спину, и Григорий Крамер оказывается в полутёмном помещении. Небольшие окна забраны решётками. В углу помещения на ящике сидит мужчина. На плечи его накинута шинель. Григорий всматривается в лицо мужчины, видит, что это совсем молодой парень. Лет двадцати пяти.

– За что? – раздаётся еле слышный голос.

– Ни за что, – также тихо отвечает Крамер.

– И я ни за что, – рыдающий голос.

И потом торопливый рассказ: «Лейтенант Бобров, командир артиллерийской батареи. Что?! Я должен был сдаваться немцам? Снарядов не подвезли. Чем стрелять?! Чем стрелять? – эти возгласы прерываются детским плачем, – мы оставили позицию, чтобы не попасть в плен. А теперь я виноват, что немцы прорвали фронт на нашем участке… Теперь я предатель. Я изменник…»

За дверями загремел засов.

– Скажите, что я не предатель. Моим родителям. Бобров Петр Иванович. Двадцать шесть лет. Это я, я. Ленинград, Садовая 12, квартира 3… – отчаянно кричит лейтенант.

Двое солдат подхватывают под руки Боброва и выводят его из сарая. Металлическая дверь с грохотом захлопывается. Григорий приникает к зарешеченному окну, которое выходит во двор. Вот появляются солдаты. Они волокут к стене лейтенанта Боброва. Руки его связаны за спиной. Вот Бобров у стены. Его глаза зажмурены. И рот широко раскрыт, будто в отчаянном крике. Но крика не слышно. Григорий слышит чей-то голос. Вроде, объявляет приговор. Но того, кто объявляет, не видно. Григорий слышит только последнюю фразу, которую выкрикивает вероятный палач: «За измену Родине – расстрел».

Пётр Бобров сползает вдоль стены. И стреляют уже в лежащего на земле человека.

«Счастливчик. Умер до того, как пули поразили его», – эта странная мысль могла прийти в голову только врачу, который видел и знал, как часто смерть избавляет человека от невыносимых мук. Нет, он не будет таким как этот лейтенант-артиллерист. Как растоптанный сапогами плевок мокроты. Он будет ненавидеть своих палачей, и это придаст ему силы. Его, Григория будут расстреливать враги, и он крикнет им в лицо: «Да здравствует товарищ Сталин!»

Сутки просидел в холодном сарае. Ни пищи, ни питья. Утром за ним пришли. Загремел дверной засов. Двое солдат вошли в помещение. «И меня во двор?» – спрашивает Григорий. И голос его не дрожит.

Солдаты с ненавистью взглянули на капитана Крамера. Один из них прошипел: «Успеем ещё. А пока погодим».

И сейчас, в 48 году, по прошествии несколько лет, Григорий с удивлением вспоминает, откуда у него тогда появилась эта безрассудная смелость. Нынче он за таким безрассудством, как врач, непременно усмотрел нарушение психики. И до сих пор не может понять, каким чудом он оказался в Ленинградском госпитале на Мойке.

Теперь ехали на черной «Эмке». Довольно долго. Остановились около трёхэтажного здания из красного кирпича. Удалось увидеть: около здания суетятся военные. Под расстёгнутыми шинелями заметил белые халаты. Видимо, это госпиталь.