Сергей Тютюнник - Обломок Вавилонской башни

Толпящиеся у КПП люди притихают и слушают разговор офицера с Костоевым. Солдаты у ворот настороженно следят за развитием событий.

— А сюда зачем приехал? — спрашивает Георгий и щупает свой похрустывающий грузинский нос.

— Вам помогать. Мало ли что тут может произойти. И провокации могут быть.

Костоев говорит спокойно. От него веет уверенностью и надежностью.

— Вам-то чего бояться провокаций? — удивляется Чихория.

— Как чего? — поднимает брови водитель. — Для нас сейчас главное: создание своей республики, определение границ, выборы руководства… Не дай Бог, какая-нибудь заваруха тут начнется – ничего не будет: ни республики, ни власти, ни порядка. Мне, простому человеку, война и неразбериха ни к чему.

— Раз ты такой сознательный, то разгони эту толпу, — просит Георгий. — Все-таки здесь военный объект. Наши люди все на нервах. Кто-нибудь пальнет сдуру или с перепугу — и пошло-поехало. А мне ссориться с вашими не хочется. И так все обозлены и накручены.

Костоев круто поворачивается и на чужом для Георгия языке выстреливает несколько фраз. Первыми нехотя расходятся дети, за ними — юноши. Мужчины продолжают топтаться у ворот.

— Мы с напарником в машине будем. До утра. Чуть что — зови, — улыбается в усы Костоев и пружинисто несет свое большое тело к "КамАЗу".

Чихория закуривает. К нему подходит щуплый, интеллигентного вида человек в сером драповом пальто и тоже закуривает.

— Я смотрю, вы — не русский? — спрашивает он, ощупывая тусклыми глазами побитое грузинское лицо Георгия.

— Полурусский. Отец — грузин, мать — русская. А что?

— Ничего. Я просто так спросил.

Помолчав немного, интеллигент робко предлагает:

— Вы, наверное, измучились из-за этого "вооруженного конфликта"? Я хочу вас домой пригласить. У меня можно поесть, выпить, отдохнуть. Не бойтесь, тут ничего без вас страшного не произойдет, — и человек в сером пальто, с серым невыразительным лицом затягивается дымом.

Курит он неумело. Видно, недавно начал, понимает Георгий и смотрит, как его солдаты стреляют сигареты у ингушей.

— Я не могу по гостям ходить. У меня служба, — рвет Чихория тонкую нить разговора.

— Понимаете, — мнется интеллигент, и тусклые глаза его на миг вспыхивают, — я хотел, чтобы вы увидали, какая у меня дома обстановка… Восемь родственников… С маленькими детьми… Еле убежали из Осетии… Почти голые… В такой холод.

Он вздыхает и с трудом проталкивает слюну в горло.

— У меня вот здесь, — мужчина трет рукой шею и грудь в вырезе серого пальто, — все болит и горит. Это ужас, что случилось! — и опускает тусклые глаза. — Люди бежали фактически от геноцида. Шли через перевал. А там обрывы, снег в горах… Ослабевшие и раненые падали в пропасть. Дети гибли на глазах у матерей… Вы этого не представляете себе…

— Представляю, — говорит Чихория резко. — Я спасал ингушей в поселке рядом с нашим полком. У нас на полигоне сейчас почти сотня беженцев. Мы их кормим и охраняем.

Интеллигент вынимает из кармана пальто сложенную вчетверо газету.

— Это "Сердало" ("Зеркало") — ингушская газета. Она печатается в Грозном. Я ее нештатный сотрудник. А вообще работаю учителем… Это последний номер газеты перед началом "вооруженного конфликта", как теперь говорят.

Георгий видит на первой странице шесть крупных портретов в черных рамках. На фотографиях — юноши и девушки.

— Почитайте, — предлагает учитель, — здесь написано, как их убили милиционеры-осетины. Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения. У ингушей тоже есть свои провокаторы и экстремисты. Вот они и воспользовались возмущением людей.

— Не хочу я этого читать, — машет рукой Чихория. — Я уже устал от ваших разборок. Осетины точно так же, как и вы сейчас, рассказывали о зверствах ингушей. Ингуши из поселка рассказывали мне о зверствах осетин. Кое-что я видел своими глазами. Я думаю, и те, и другие виноваты. За что и страдают. Но отдуваться за вас нам, военным, приходится. Еще неизвестно, что Дудаев придумает. Все-таки треть территории у него отрезали под будущую Ингушетию.

Но интеллигент не отступает. Он садится на корточки у обшарпанной стены КПП и цитирует нелестные строки Лермонтова об осетинах, рассказывает офицеру об ингушах. Он говорит, как мужественно сражались они за царя Николая II, как прорывали немецкую непреодолимую оборону в первую мировую войну, как Серго Орджоникидзе в одних кальсонах примчался верхом из Владикавказа (занятого "белыми") к ингушам, и как ингуши помогали ему устанавливать советскую власть на Северном Кавказе, и как затем жестоко обошлась с ними эта советская власть, как агитировал Ельцин ингушей в Назрани голосовать за него на президентских выборах 91-го года…

— Как ни выслуживались перед Россией ингуши, она их, в конце концов, всегда предавала… Раньше ингуши были высокие, красивые, сильные, — вздыхает учитель, — а теперь выродились. Вот я, например, — маленький, худой… Породе исчезла… Я писал об этом в "Сердало".

Чихория устает слушать нештатного сотрудника газеты. Его рассказ напоминает Георгию анекдот про "белую и пушистую" лягушку. Но собеседник, глядя тусклыми глазами куда-то сквозь толщу лет, все говорит о былой славе своих соплеменников и жестокой истории. Он говорил бы еще долго, но где-то рядом грохочет выстрел.

Из "КамАЗа" выпрыгивает Костоев и мчится куда-то вдоль забора, за ним из кабины вываливается напарник и тоже бежит в темень ночи. Чихория ныряет в дверь сторожки. Оказавшись за воротами, прислушивается к оживленным голосам у штабного барака.

— Сходи узнай, что там случилось! — приказывает солдату и снова выходит на улицу.

Через пять минут возвращается посыльный и говорит, что из-за забора кто-то выстрелил из охотничьего ружья, но в часового не попал, дробь ударила в угол радиостанции. Через полчаса возвращается Костоев и говорит, что он с напарником повязал "стрелка" и отвел в милицию. Утром с ним будут разбираться.

— Местный наш, дурак. Напился с горя (у него много родственников у осетин в заложниках) и решил военным "отомстить" за свои обиды. Хорошо, что никого не убил, — говорит водитель. – Его тут у нас не уважают. Пьяница.

— Хорошо, что наши в ответ не стреляли, а то выкосили бы всех, кто за забором торчит, — сердится Чихория.

— Не дай Бог, — качает головой Костоев и возвращается к машине.

Глубокой ночью еще стреляют. Где-то на аэродроме. К тому времени интеллигент, сгорбив плечи, уходит домой. Он уходит к своей заплаканной, воющей от горя и злобы родне. Но Чихорию не оставляют в покое. Мужчины в нелепых шляпах и кожаных куртках, одетые будто в униформу, рассказывают офицеру, что приехали издалека (из Красноярска, Читы, Магадана, Челябинска, Кокчетава…) Приехали, узнав о горе ингушского народа, изгнанного из Осетии, из своих домов, со "своей" земли. Своим военным умом Георгий делает вывод, что все они съехались почти одновременно, отправившись в путь загодя, после взрыва какого-то трубопровода. "Неужели все было спланировано?" — не верит себе Чихория и приваливается спиной к облупившейся стене КПП. Ноги его гудят от усталости. Сесть негде. Он приперт к стене психологическим прессом ингушей, и ему некуда деться.