Денис Епифанцев - Слова и жесты

У Кубрика этого нет. У него есть дизайн, но потому что это будущее, и там очевидно. У Содерберга этого нет. Все ровно. А у Тарковского есть.

Там, где у Антониони герои идут на пафосную вечеринку и сидят в шезлонгах естественно и органично, у Тарковского все имитируют богемную жизнь по рассказам Мопассана.

Краем глаза я ловлю телевизор – передают новости.

– Боже, какое же… блять, говно.

Екатерина Андреева рассказывает что-то про встречу президента. Кадры выступления. Президент стоит на трибуне, за ним какие-то красивые надписи, в зале сидят люди, проходы уставлены цветами, блестящий паркет и дорожки. Дорожки такие чистые и ворсистые, как будто их постелили после того, как все сели.

Президент что-то говорит. Свет выставлен так, что лицо совсем не контрастное, оно большое, круглое, белое и похоже на переваренный пельмень. Но потом камера поворачивается в зал. Сначала дают общую панораму, а потом показывают некоторые лица отдельно. Лица сидящих в зале еще хуже. Очень старые и очень усталые люди. Камера добавляет им веса, возраста, морщин, портит цвет кожи.

Мы молча смотрим в экран некоторое время. Звука нет.

– У меня ощущение, что политики становится все меньше, а разговоров о ней все больше. Когда ничего не происходит – говори. Говори, что ты что-то делаешь.

Помнишь «Автокатастрофу»? После аварии он сидел на балконе, смотрел в бинокль и говорил жене, что машин стало в два раза больше, ему так казалось. Есть, наверное, какое-то объяснение этому эффекту. Насилие должно порождать такое ощущение, будто его все больше и больше. А здесь этого нет. Здесь есть разговоры о насилии, а самого насилия нет. Это так странно.

Маша уходит в ванну и смывает маску.

Я открываю шкаф и достаю вечную бутылку абсента, готовлю себе коктейль «Сьюзен Зонтаг». То есть это мы его так называем. Это абсент, мед и лимонный сок. Лимонный я меняю на апельсиновый, более-менее размешиваю, благо мед хорошо растворяется в абсенте, и ставлю в микроволновку на тридцать секунд. По квартире распространяется запах абсента и меда. Рюмка горячая, приходится брать ее прихваткой. Вынимаю и смотрю на это странное сочетание прихватки и шота с абсентом. Ставлю на стол и жду, пока стекло остынет. Периодически трогаю пальцем край, и, в конце концов, палец привыкает к тому, что горячо.

Выпиваю осторожно полрюмки и обжигаюсь.

Затягиваюсь сигаретой. Она потрескивает. На вкус дым сладкий и тягучий.

Абсент делают Машины друзья. Раньше торговали на бирже, а потом, когда увидели приближение пиздеца, перевели все деньги в доллары и вложились в пару фондов за границей. Когда цены на недвижимость начали падать – купили себе здание в центре и открыли на первом этаже не то бар, не то что. Туда можно прийти посидеть и выпить, вечером играет диджей, смотрят кино. Бар у них специфический, сами что-то все время гонят, варят, настаивают. И делают абсент. Едут в поля, собирают полынь, разные травы. Устраивают этнографические экспедиции. Есть какие-то старики в каких-то деревнях, у которых они покупают самогон. Но у них и самих есть какой-то перегонный аппарат с рецептами. Абсент, естественно, не всегда получается семидесятиградусным. Чаще получается немного больше. Гонят они его исключительно для себя, а Машке он перепадает по знакомству.

Я пересекался пару раз с этими самогонщиками. Знал, что одного зовут Артур, а другого Футболист. Когда они пили, то становились очень агрессивными, и это в них мне очень не нравилось, но трезвыми – они были милейшими людьми.

Маша возвращается с салфеткой, пропитанной увлажняющим кремом.

– Господи, – говорит она, – зачем тебе все это старье. Вот же иллюстрация лучше. Помнишь эту фразу, которую говорят все эти говно-патриоты, про то, что Россия – это такая пьяная изнасилованная женщина, которая одновременно и мать, и девственница, лежит во мху, среди берез в цветном платке на плечи брошенном.

Они потому такие уродливые и ничего не делают. Это и есть работа в обратную сторону. Мы же знаем, что дочь алкоголика любого нормального мужика доведет до алкоголизма. Нормальная работа психики. Если всем говорить вот эту херню про пьяную женщину-Родину, то через некоторое время ты сам превращаешься в мужика, который пьет и бьет свою бабу, потому что сама напросилась.

Или говорит, что бьет.

Маша достает из стола новую пачку сигарет и закуривает:

– Что будем делать? – спрашивает она.

– Сейчас. Секунду.

Я делаю новости громче. Передают репортаж из аэропорта, уже пошел пятый час, как самолет с террористами и заложниками на борту приземлился, им не дают вылететь, они угрожают начать расстреливать заложников, какой-то военный чиновник говорит, что ситуация под контролем. Говорит он это в помещении, но не аэропорта. Это какой-то ангар, в котором развернули оперативный штаб. Мы молча внимательно смотрим.

Когда репортаж заканчивается, я убираю звук. Потом, помедлив, выключаю телевизор совсем.

– Что делать? Так. Нам нужно заехать в супермаркет, купить сигарет, а то у меня заканчиваются, и бутылку, потом заехать в «Фэрбенкс», забрать Жеку и уже оттуда двинуть. Но сначала я предлагаю поесть. То есть первым делом куда-нибудь в «Сунь-цзы», например, или, если хочешь, можем поехать в «Le Corbusier»?

– Ясно. Тогда я надену платье с вырезом на спине.

Маша уходит. Где-то в глубине квартиры мелодия наконец-то сменяется. Теперь это Дэвид Боуи.

«I’m an alligator, I’m a mama-papa coming for you…»

Я допиваю свой абсент и хочу сделать еще.

– Сделай мне тоже, – кричит Маша.

Мне иногда кажется, что она знает все, что я делаю.

Я делаю еще две порции. Маша возвращается, в руках у нее туфли. На ней черное платье из плотного шелка с серебряной фурнитурой. Спереди платье полностью закрыто – это просто кусок ткани, от плеч начинаются красивые складки. Сзади глубокий разрез, такой, что спина полностью голая, и разрез сбоку почти до бедра. Когда она садится, разрез раскрывается и оголяет длинную гладкую ногу. Спина молочно-белая, кожа нежная. Маша знает, что любое давление оставляет след, поэтому держит спину прямо и не касается спинки стула. На шее пара длинных ниток черного жемчуга. Слегка наклонившись вперед, одной рукой она надевает туфлю и пытается застегнуть ремешок, а другой прижимает часы к ноге, чтобы не соскользнули с запястья. Небольшие, круглые, с перламутровым циферблатом и специальным замком. Я ставлю рюмки на стол и помогаю застегнуть ремешок часов, она крутит рукой, чтобы выровнять часы, и надевает вторую туфлю.

Встает. Расправляет платье. Пару раз притоптывает, чтобы туфли не скользили. На каблуках она выглядит выше, стройнее и еще сексуальнее. Сквозь платье слегка обозначается нижнее белье. Мне хочется погладить ее бедро, но она ускользает, даже не заметив моего движения.