Денис Епифанцев - Слова и жесты

– Мудак?

– Нет. Мудак – это тот, который вредит. А безвредный мудак – пидор.

Не оглядываясь по сторонам, а как само собой разумеющееся, Маша засовывает в сумочку шоколадку.

– Пакетик нужен? – спрашивает нас сонная девушка на кассе.

– Нет, – отвечает Маша, – мы заботимся о природе.

Мы снова в такси.

Я снова курю.

– Не в том смысле, – говорю я, опуская зажигалку в карман, – совсем не в том. Смотри, любой диалог начинается с первой фразы, я начинаю – даю тебе что-то, очерчиваю пространство и обещаю, что нам будет хорошо, ты, если тебе интересно, если видишь в этом смысл – подхватываешь. И пошло-поехало. В процессе что-нибудь общее находится. Нашли общее – стали ближе. Не нашли – разошлись.

Поэтому основная задача рекламы – подбрасывать поленья в разговор между потребителем и компанией.

Проблемы начинаются в тот момент, когда компания решает, а, как мы понимаем, решает она это исключительно силами одного человека, что удовольствие от коммуникаций должна получать только она. В этот момент компания забывает о потребителе и начинает производить искусство ради искусства. Контент ради контента. Производство ради производства.

Коммуникации, они же как секс. Другому всегда должно быть лучше, чем тебе. Естественно, ты не забываешь и о своем удовольствие, иначе зачем это все. Но если хорошо только тебе, то ты плохой любовник.

Смысл же всегда в том, чтобы находить слова, которыми твой потребитель воспользуется. Которые он возьмет примерит на себя и скажет – вот, это то, что выражает меня лучше всего. Это то, что я сам бы хотел сказать, если бы мог, если бы знал как. А вы не только нашли слова, но еще и дали мне шанс сказать это вместе с вами. Своим весом, весом бренда усилили высказывание. Сделали его весомее. Сделали его громче.

Но кто об этом думает? Кто вообще думает о других?

– Какой бред.

– В смысле, бред? – не понимаю я.

– Ну, не в смысле того, что ты говоришь. Ты прав, я имею в виду, почему люди с годами все более и более отупляются. То есть как вот эти люди находят работу? Почему их кто-то берет?

– Потому что это пространство без четких критериев качества. Если ты сам не умеешь общаться, как ты оценишь чужие навыки?

Маша достает из сумки шоколадку, недолго смотрит на нее, потом открывает окно и выбрасывает.

– Изначально, – продолжаю я, – ну как изначально, после ницшеанской «Смерти Бога», когда ренессансный проект дал первый сбой, что началось – начались и первые проблемы с коммуникациями. Все, что было до этого, строилось внутри замкнутой системы с четкой иерархией. И Бог в этой системе присутствовал как главное означающее, как смысл всех действий. Понятно, что действия могли быть какими угодно. Действия по модусу. Но само присутствие Бога было важным.

Под этим взглядом Большого Другого все объединялись. То, что называлось «Christian Dome». Царство Христово. Грубо говоря – не нужно было придумывать, зачем нам продолжать разговор.

После «Смерти», эта цель – продолжать разговор – потеряла смысл. А зачем, если Бога нет. Зачем, если смысл выветрился.

Но важно понимать, что выветрился он не как запах старушки из комнаты. Не так, что открыли окна и впустили свежий воздух. Хотя, наверное, модернисты так это и ощущали. Весь этот тяжелый ладан и горячий воск. Все это золото и тягучее пение под сводами.

Нет. «Смерть Бога» у Ницше – это пробоина в этом куполе. В которую вдруг хлынул ледяной космос.

А это страшно. Что-то было и вдруг не стало. Как дальше? Что делать? Поэтому-то кто во что горазд пытались заполнить пространство чем-то своим. Самые яркие попытки типа Фрейда и Маркса вошли даже в учебники.

Но у меня есть теория, что реклама сегодня – это то, что нам стоит называть Богом. Потому что современный человек обращается к трансцендентному, к космосу, к универсуму сквозь рекламу.

Все эти классические истории про то, как девушка моет голову новым шампунем, выходит на улицу и встречает того самого парня. Что это? О чем? А это о любви. О том, что она существует. Что она есть и она рядом с тобой. И только небольшая трата отделяет тебя от этого.

Вот зачем общаться. И как это делать.

Ты понимаешь?

– Кажется, да, – Маша усмехается, – мне иногда кажется, что мы с тобой приходим к одинаковым выводам одновременно, но с разных концов.

Помнишь, у Витгенштейна, кажется. Да? Или кто это был? Та история, что беспокойство – это нормальное состояние современного горожанина. А беспокойство как тотальная неуверенность. Сомнение во всем.

И все воспринимают беспокойство и неуверенность как что-то плохое. Мы же знаем из фильмов, что надо быть уверенным. Позитивным. Успешным.

А беспокойство, учит нас психоанализ, это такая штука, которая тратит энергию впустую. Что, кстати, если прочесть в обратную сторону, означает, что тратить энергию нужно только по делу. Обогревать космос – не хорошо.

Но что плохого в сомнении? Ты из этого места, где ты стоишь и сомневаешься, задаешь ведь вопросы. Ну, если ты, конечно, способен их задавать. Ты спрашиваешь, а значит, общаешься. Даже если ты говоришь с самим собой. Твое сомнение – это повод говорить.

Я знаю, что я не совершенна. Я знаю, что я могу ошибаться. Обсуди со мной мои резоны.

– Да-да. Травма как лучшее, что с нами происходит. О чем можно говорить с человеком, который не знает сомнений. А сомнений он не знает, потому что никогда не испытывал боли. Это же ты как-то сказала, что тебе не интересно общаться с человеком, у которого не было трагедии?

Маша начинает смеяться.

– Ужас какой. Я так сказала?

– Да.

– Какой пафос. Ха-ха.

Машина тормозит у тротуара. Чуть впереди виден вход в клуб.

Я расплачиваюсь с водителем. Маша уже вышла, и я решаю выйти через ту же дверь.

Мы проходим немного вперед, все еще улыбаясь общей шутке. Я несу шампанское, Маша, зажав сумочку под мышкой, подтягивает перчатки.

Мы идем в сторону VIP-входа, но нас останавливает охранник.

– Вы не можете войти в клуб со своей выпивкой, – говорит он, преграждая мне путь рукой.

Я смотрю на Машу. Маша смотрит на руку охранника так, будто это не человеческая рука, а, может быть, ветка. Что-то совершенно странное и неуместное.

– Что? – удивленно переспрашиваю я, глядя на его руку.

– Со своей бутылкой нельзя.

Мы переглядываемся с Машей.

– Ты недавно работаешь, да? – аккуратно спрашивает она.

– Пожалуйста, отойдите от входа. Вы мешаете работе клуба.

Я внимательно смотрю в его лицо. Вижу всю его простую и незамысловатую жизнь. Вижу его жену в спортивных штанах, бледную, худую, ненакрашенную, с бесцветными волосами, собранными в хвостик. Вижу его съемное жилье на окраине, если не в области. Дешевые, в темных пятнах, обои. Вижу ванну, завешанную пеленками, и вижу, как он моется, слегка пригнувшись, чтобы не касаться влажных холодных пеленок спиной. Вижу его быстрый и жесткий секс, и жену, которая тихо плачет, когда он засыпает, отвернувшись после того, как кончил. Вижу его друзей и его с пивом на лавочке в парке. Вижу его прошлое, его настоящее и его будущее.