Дарья Бобылёва - Вьюрки [журнальный вариант]

— Бу… бухать, — честно ответил Никита.

— Вот. Спрятался и бухаешь. Тут укрытие, логово. Для тех, кто не успевает. За жизнью, и вообще, сейчас время такое быстрое… И всем ты должен. Успешным должен быть, счастливым, чтобы все как у людей. Не каждому это нравится, мне вот не нравится.

— Мне тоже.

Впервые за много лет Никита почувствовал, что находится с кем-то на одной волне — хоть вся эта дачная философия никогда ему в голову не приходила.

— Потому ты и стал дачным, — кивнула Катя. — Тут никто к тебе и в тебя не лезет. И еще на дачу всегда старое тащат. И сами домики древние, новая дача — она же какая-то неправильная, да? Как будто мы тут время остановить пытаемся, потому что не успеваем…

— Может, это мы сами? Остановили время, убрали выезд? Сделали дачу вечной? А чудищ позвали, чтобы скучно не было…

— Кто мы? — усмехнулась Катя. — Мы все? Или мы с тобой?

— Да хоть бы и мы с тобой. Прикинь — все это из-за нас, мы главные злодеи!

— И все потому, что не успели за жизнью. Неудачники со стажем. Признай, Павлов, ты — неудачник.

— Я неудачник, — подтвердил Никита. — Даже хуже — я дачник. И вообще, мне здесь почти нравится. Вечное лето, паранормальные явления… Я, между прочим, все детство к вторжению пришельцев готовился. Может, и запил оттого, что никто не вторгся.

— Мне здесь тоже почти нравится. Вот только если бы они вели себя поприличнее и выход вернули… Я бы, пожалуй, осталась. В гостях у сказ…

Тут громыхнули за окном консервные банки, а из мирно шипящего приемника вырвался протяжный механический рев. Никита и Катя вскочили, зашарили во тьме фонариками. Пугала перед домом не было.

Обыскали сад, чертыхаясь и путаясь в ветках, несколько раз напугали друг друга до полусмерти и потеряли фонарик. Потом, когда солнце взошло, Никита отправился искать дальше, по улицам, а Кате пришлось вернуться. Уже подходя к даче, она увидела фигуру, знакомую каждому по картинкам в детских книгах: руки-палки, колышущиеся под ними лохмотья… Пугало вновь стояло под самым окном. Только выглядело оно как-то по-другому.

Катя схватила с земли камень и медленно обошла пугало по кругу. Ни одного подозрительного шевеления, а вот изменилось пугало здорово. Теперь у него была голова — туго набитый мешочек из наволочки. Голову украшала детская панамка с трогательными корабликами — знак того, что безликое чучело побывало там, где водится легкая и доверчивая добыча — человечьи детеныши. Консервных банок больше не было. Катя заглянула в слепое лицо под панамкой, от которого ощутимо пахло старой тканью, пылью, мышами. Позвала шепотом, не зная, как и обратиться-то:

— Эй…

И прислушалась, одновременно боясь и надеясь, что в доме зазвонит телефон, завоет радио. Главное, чтобы само не заговорило, чтобы наволочка не провалилась, превращаясь в яму беззубого рта… Пугало молчало, и тут Катя увидела еще одно украшение. Мелкие птичьи головки, оборванные вместе с шеями и рядком уложенные на истрепанную ткань пальто. Взъерошенные, слипшиеся от крови перышки, глаза, закатившиеся под нежные веки, и острые птичьи языки, торчащие из приоткрытых клювов. Воробьи, дрозды, овсянки — бесшабашная птичья мелочь. Садовые вредители, для борьбы с которыми и сделали пугало. А пугало сделало себе из них ожерелье.

Не сводя глаз с украшенной мертвыми головами фигуры, Катя метнулась за топором. И быстро, чтобы не успеть задуматься, не стало ли пугало теперь живым , срубила сухую палку — единственную ногу. Пугало рухнуло, всплеснув рукавами, и Катя снова замахнулась.

Вечером, когда Никита вернулся после тщетных поисков, расчлененное пугало покоилось в трех ямах на разных концах участка, а утомленная Катя спала в углу, уютно свернувшись на старом матраце. Никита не удержался и погладил ее, как дремлющую кошку. Сначала по щеке, потом по плечу, по бедру, которое просто само подвернулось. А потом почувствовал на себе ее взгляд.

— Дай поспать, — сонно и недовольно сказала она.

— Я его не нашел.

— Вернулось твое пугало. Красивое такое, принарядилось… Я его сломала и закопала. И чтоб больше никаких контактов, понял?

— Понял. — И Никита снова ее погладил.

— Павлов, — нахмурилась Катя. — Вот тебе обязательно дружбу всяким таким портить?

Но Никите отчего-то вдруг показалось, что именно всяким таким и можно разорвать трудноуловимую Катину связь с тем миром, где водились безглазый леший, горящая Полудница, подменыши-людоеды… Чтобы она стала обыкновенной женщиной, которую он, обыкновенный мужчина, хочет. И он решил, что да, обязательно. Наверное, Катя тоже это почувствовала, потому что она сама, продолжая ворчать, прижалась к нему. Она оказалась горячей со сна, совсем худой, с кожей суховатой и гладкой, как бумага.

Катя проснулась, когда уже стемнело, и тут же почувствовала к Никите неприязнь, обильно приправленную стыдом. Стало неловко. Вспомнилось, что вовсе он не красавец, и умом не блещет, и руки у него слишком длинные. А главное, он же пьет. Катя потихоньку включила фонарик и подползла к подоконнику, чтобы посмотреться в уцелевший кусок стекла. Так и есть: вся растрепанная, одна щека опухла. Еще не хватало, чтобы все испортивший неудачник Павлов проснулся и увидел ее такой. Катя яростно потерла отечную щеку, зажала в зубах резинку для волос и стала заплетать косу, чтобы снова лечь спать и проснуться в более приличном виде.

Ночные бабочки мелькали в тусклом свете фонарика. Катя позевывала. Одна бабочка, крупная, все вилась в отдалении, а потом надвинулась на кусок стекла и внезапно закрыла его целиком. Теперь Катя видела свое отражение не на темном фоне, а на белом, с черными пятнами, в которых после секундного замешательства опознала гротескные черты лица: размазанные глаза, широченный рот, к которому были пририсованы клыки, какой-то ржавый штырь вместо носа.

С той стороны в окно смотрело воскресшее и преображенное пугало. Лицо на старой наволочке получилось необыкновенно свирепым. Катя вспомнила, как вытряхивала из этой наволочки опилки, землю с комьями мягкого мха. Теперь щека и лоб были разорваны, оттуда торчала грязная мокрая трава.

Катя вскочила, сжимая в руке фонарик, и пугало тоже выпрямилось, заслонив собой окно. Оно воссоздало себя совершенно другим. Голова переместилась куда-то на грудь, конечностей стало гораздо больше, уходила во мрак длинная ломаная спина… А еще пугало вооружилось. Обзавелось шипами из гвоздей и заточенных велосипедных спиц. В дело пошли даже крышечки от бутылок. Они были глубоко вбиты в деревянное тело, снаружи остались только острые края. Катя представила: чирк — и расходится нежная человечья кожа…

Не сводя с Кати нарисованного взгляда, пугало двинулось вперед, звякнув остатками оконного стекла, но тут же отпрянуло. А Катя, чувствуя, как все внутри стынет от ужаса, протянула к нему трясущуюся руку: