Дарья Бобылёва - Вьюрки [журнальный вариант]

Катя сидела поодаль. Горло она замотала платком, а лицо по-прежнему было в синяках. Никита не знал, о чем с ней говорить. Он вспомнил, как проснулся сегодня от меланхоличной телефонной песенки, упал с кровати, еле дополз до стола… и только потом понял, что это будильник, который он сам поставил, когда черт его дернул попросить Катю взять его с собой на рыбалку. Телефон показывал пять тридцать утра, тридцать первое октября. За окном вишня цвела в третий раз…

Над темной водой плыли клочья тумана.

— Это, наверное, беленькие воду себе охладили, — сказала Катя. — Вот и туман. Полудница жару любит, а они — попрохладнее.

Никита быстро огляделся:

— А они за нами не придут?

— Не должны, я им надоела уже, — хмыкнула Катя. — А если придут, про другое думай, отвлекись. Про холодильник бероевский слышал?

Никита кивнул. Холодильник Бероевых оказался забит давно во Вьюрках не виданной снедью, и все сразу поняли, из чего она приготовлена. Светка запасалась впрок, чтобы дети не выходили из дома на поиски еды и не выдали себя, но они все равно сбежали за свежатинкой. А сначала, получается, охотилась Светка — то ли сама ходила по дачам, то ли заманивала вьюрковцев к себе. Одиноких выбирала, слабых.

Катя резко дернула удочкой, и к поверхности всплыл ленивый подлещик. Осторожно подтягивая леску, Катя вывела его на мелководье, шагнула босой ногой в ил и взяла за жабры. Никита поймал себя на мысли, что он ждал: сейчас вода забурлит вокруг ее щиколотки, поднимется густой пар… И Катя будто эту мысль поймала.

— Усова не я сожгла, — нахмурилась она. — И подменышей. Я вообще не знаю, что это было… Павлов, я же огня боюсь. Боюсь сгореть. Самая страшная смерть. Мне сон в детстве снился, один и тот же: поле и белый огонь от края до края. Все горит, и я горю… К врачу водили, таблетки давали — все равно. А бабушка взялась по-своему заговаривать… И отпустило.

Катя вспомнила: яркий свет слепит глаза, в дверях топчется мама. Маленькая Катя сидит на краю постели и ревет, закрываясь руками. Ей все еще чудится стена огня, которую гонит по полю ветер. Огонь пожирает траву, цветы. «Поле горит! — ревет Катя. — Горит!» Она прячется под одеялом и оттуда смотрит, как бабушка крест-накрест хлещет ее подушку березовым прутиком. Прутик свистит, а бабушка приговаривает: «Вот не будешь сниться! Вот не будешь сниться!»

Мерный тугой звук разросся, в нем появились глухие металлические раскаты. Никита тоже его услышал: он вскочил, испуганно посмотрел наверх. Для рыбалки они выбрали уединенное местечко у забора, за которым начиналось поле. Прошло еще несколько долгих, наполненных грохотом секунд, прежде чем они поняли — кто-то стучит в ворота с той стороны.

К воротам с опаской подтянулись Степанов, братья Дроновы, Юки, Зинаида Ивановна, Яков Семенович и старичок Волопас. Он, силясь перекричать стук, спросил:

— Кто там?

Ему не ответили, но стук продолжился. Он напоминал о знакомом, назойливом: «Навоз, кому навоз!», «Металлолом берем!» С той стороны и прежде ничего хорошего ждать не приходилось. Наверное, и сейчас стоило проигнорировать и разойтись — пусть стучат. Но сомнения и любопытство терзали дачников.

Наконец, шаркая войлочными чунями, вперед выступила Зинаида Ивановна:

— Дайте хоть в щелку глянуть-то.

Волопас возмутился: как можно, а если вломится, утянет… Но Зинаида Ивановна молча указала на цепь, которой были стянуты створки. Ее повесили поверх засова после исчезновения Валерыча, чтобы следующий искатель выхода изрядно попотел, а заодно и подумал.

— Может, не надо? — подала голос Катя.

Зинаида Ивановна обернулась, смерила ее взглядом:

— А ты молчи лучше.

Голова у Кати вдруг потяжелела, заныла. Как в самом начале простуды, когда еще легко дышится, но уже нехорошо блестят глаза и всё чуть ярче, чуть громче, чем надо. Дроновы ухватились за левую створку, цепь натянулась, и Зинаида Ивановна осторожно заглянула в образовавшуюся щель:

— Мать честная…

Костлявая рука схватила ее за халат.

— Закрывайте! — всполошился Волопас, и Дроновы налегли на створку. Но Зинаида Ивановна молча отпихнула обоих и загремела цепью.

И в расширившемся зазоре все увидели Наталью — зычноголосую мать семейства Аксеновых, которое пропало в день исчезновения выезда. Теперь этот день казался бесконечно далеким, и такой же казалась сама Наталья.

Перед воротами стояла необыкновенно худая женщина, иссушенная солнцем до черноты. Футболка болталась на ней, как на вешалке. Голубые, яркие когда-то глаза как будто полиняли, выцвели. Но самое главное — она вернулась абсолютно седой. Белые волосы и темное лицо — она казалась негативом самой себя. И это было красиво той мертвящей красотой, к которой не должен иметь отношения человек из живой уязвимой плоти. Дачники смотрели на Наталью в оцепенении. А она улыбнулась им — мягко, как будто жалея этих растерянных людей.

В глазах потемнело, боль разлилась под лобной костью, тело набухло гриппозной ломотой. Катя двинулась вперед, еле слышно повторяя:

— Закройте ворота… закройте ворота…

Вокруг шумело и мельтешило, жар накатывал волнами. Потом вдруг прояснилась на несколько мгновений картинка — старичок Волопас летит на Наталью, и в последний момент перед столкновением она поднимает руку и касается его лба. Красный пятипалый отпечаток остается на коже, Волопас останавливается как вкопанный, а его маленькое личико разглаживается, будто молодеет. И все снова тонет в горячем мареве.

— Закройте ворота…

Кто-то подхватил Катю, не дал упасть. Она не увидела, а, скорее, почувствовала, что это Никита, и уцепилась за его футболку, зашептала торопливо: ее нельзя сюда пускать, надо выгнать, закрыть, помоги… Но Павлов смотрел на нее с ласковой улыбкой. На предплечье у него багровел отчетливый след узкой ладони.

Ворота никто так и не закрыл: про них просто забыли. Наталья Аксенова, окруженная толпой притихших, умиротворенно улыбающихся дачников, не спеша отправилась вглубь поселка.

Клавдия Ильинична сидела на веранде. В последнее время она постоянно мерзла. Раньше не понимала старух, которые кофту на блузку, плащ на кофту, платок сверху. Надо же помнить, что ты женщина. А теперь сами, слой за слоем, нарастали на теле кофты, свитера, будто плесень… Она не сразу услышала шаги на крыльце и подняла голову, только когда открылась дверь. На веранду ступила беловолосая женщина с непроницаемо-нежным лицом. Подошла к Клавдии Ильиничне, легко опустилась на одно колено. Ни дыхания не почувствовала председательша, ни запаха — будто у гостьи плоти не было вовсе. Женщина протянула к ней руку. Клавдия Ильинична отпрянула, но ладонь все равно коснулась ее — там, где на толстой кофте не хватало пуговицы.