Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

Однажды начальник Пети заболел, и Петя, забросив на время все свои текущие дела, включая контроль за правильностью проезда транспорта в зоне запрещающих и ограничивающих знаков на вверенном ему участке, просидел в кабинете начальника несколько дней кряду, и так за это время надоел сам себе, что начал немного заговариваться. И захотелось ему самокритики, крепкого разговора по душам, может быть, даже резкого слова в свой адрес. И так захотелось — просто сил нет!

Дождался Петя, когда сослуживцы ушли на обед, пододвинул к себе телефон начальника и поднял наконец желанную трубку. Подумав, набрал телефон комнаты, где никого уже не было.

— Алло! — хрипло сказал Петя.

В ответ раздались длинные гудки.

Петя послушал, подумал, потом положил трубку на стол, рядом с телефоном, и пошел в соседнюю комнату.

— Я слушаю! — крикнул Петя, поднимая трубку в соседней комнате. — Кого надо?

Поигрывая бедрами, Петя перешел на телефон начальника.

— Мне Петра Скокова, — скучающе, как на своем посту, сказал Петя Скоков по телефону начальника.

— Я Петр Скоков! — сказал Петя из другой комнаты. — Кто со мной разговаривает?

— Это начальник, — сухо произнес Петя из кабинета начальника.

— Слушаю… — Петя хотел сказать «тебя», но вовремя взял себя в руки и закончил: — Вас. А чего надо?

Твердой поступью Петя перешел в кабинет шефа.

— Слушай, ты! — В голосе Пети-начальника послышался металл. — Вот что я тебе, слушай сюда, скажу. — Петя на несколько минут задумался, но терять ему было абсолютно нечего, и он грубо — так грубо, как только мог, — выкрикнул: — Сволочь ты, Скоков, вот что я тебе скажу! Пробу на тебе ставить негде, понимаешь! Да еще жмот. Я тебя, тебя я… — Петя поискал в памяти подходящие слова, но случай был из ряда вон выходящий, такого с ним еще не было, и он, бросив трубку на стол, побежал на соседний телефон.

— Ну что, что, что? — визгливо закричал Петя из соседней комнаты. — Ты чего там меня это? Да я сам тебя, я тебя, понимаешь… — У Пети опять не нашлось выражений, и он, тяжело топая сапогами и вытирая на бегу пот со лба, побежал к себе.

— Ты с кем разговариваешь? — тяжело спросил Петя-начальник у Пети-подчиненного. — Ты где находишься? — Сердце у него колотилось, дыхания не хватало, на лбу выступила испарина. — Ты кому грозишь, наглец? — Петя стукнул кулаком по столу. — Ты чего себе, понимаешь, думаешь? И попрошу тебе на меня, слушай сюда, не тыкать! — Петя достал из кармана японскую зажигалку и с размаху бросил ее на стол. — Я же про тебя, сукин ты сын, такое знаю… Такое! Да я тебя, я тебя… В общем бери бумагу, пиши заявление по собственному желанию. Вот так вот. Понимаешь.

Петя опустил трубку на стол, задумчиво посмотрел в окно. В окне виднелась грязная кирпичная труба фабрики. Стало вдруг жалко Петю Скокова. Ну куда он пойдет, если его уволить? Куда пойдет, кем, что будет делать, как ему дальше жить? Подвал в гараже еще не облицован, запчастей в магазинах нет, на техстанцию без очереди не пустят… Да что говорить — он даже институт не сможет закончить, если его снять сейчас с работы!

Петя медленно перешел в соседнюю комнату, медленно снял там трубку.

— Слушай, ну чего ты горячишься? — само собой грустно сказалось у Пети Скокова. — Давай мириться. Я ведь ничего такого, понимаешь, что ж, так сказать, не хотел. Вот. — И на всякий случай — чтобы не очень-то уж унижаться — добавил: — Я ведь про тебя тоже кое-что знаю. Могу, значит, в письменной форме, как полагается. Написать, понимаешь, вот.

Но писать было лень. Да и ошибки нужно было исправлять отдавать кому-то…

Петя перешел в кабинет.

— Значит, так, — сказал Петя-начальник, поднимая трубку. — В общем, пока, значит, слушай сюда, работай. А там посмотрим. Будь здоров, что ж.

Петя с хрястом положил трубку на телефон, взял со стола японскую зажигалку, потом вспомнил, что за стенкой телефон еще ждет, прошел туда, подняв трубку, сказал вежливо:

— Будьте здоровы, Петр Григорьевич! — положил трубку на аппарат и вышел в коридор. На душе у него повеселело. Настроение поднялось. Он взглянул на часы и заторопился к выходу: дел сегодня было еще много. К тому же вечером нужно было идти в институт: в последнее время он что-то совсем перестал посещать лекции, пропустил массу занятий. Нужно было браться за себя всерьез.

Это очередной — уже пятый по счету — выпуск молодогвардейского сборника-ежегодника «Категория жизни». Продолжает складываться своеобразная «летопись», воскрешающая в художественных образах быт, дела и устремления, нравственные искания современной молодежи. И особенность этого издания, то есть всех сборников «Категории…», состоит еще в его — определим так — злободневности . Ведь под обложкой любого из томов находят себе место произведения со страниц периодики, в основном из журналов, — произведения, которые в значительной части своей являются авторским откликом на актуальные, серьезные вопросы нашей действительности. А когда сами эти острые вопросы социального, гражданского свойства нетерпеливо, тревожно, с максималистской требовательностью возникают и бурлят в молодежной среде, но «вязнут» в дремучей незыблемости официального умолчания, в тенетах бюрократической самонадеянности и слепоты, — они, по существу, диктуют молодым линию поведения, своей якобы «неразрешимостью» порождают скепсис, инфантильность, а то и слабодушие… Что посеешь, короче, то и пожнешь!

Достоевский прозорливо замечал, что если молодежь «и страдает, и тоскует», то именно «от отсутствия высших целей жизни» [12] «Дневник писателя», 1876 г. — «Кое-что о молодежи». . И разве не это же самое — попрание «высших целей жизни», подмену их трескучими, не подтверждаемыми делом призывами, заверениями, «вельможной» безответственностью и вседозволенностью, ловко отрежиссированной парадной шумихой, столь горестно удручавшей народ в его рабочих нуждах, — переживали мы совсем недавно, в самые последние годы, ныне названные периодом застоя? Тяжелый застойный лед на реке нашей жизни взломала перестройка , строгим языком партийных документов точно обозначила она допущенные просчеты и твердо определила государственные задачи. Опять надежда — повторим вослед за великим писателем — на возрождение в трудах и борьбе «высших целей жизни», надежда на наш общенародный оптимизм, на нашу закаленную в преодолении испытаний советскую жизнестойкость. Надежда в том числе на молодых, которым постаревшие вынуждены уступать свои рабочие места — у станка, на воинском командном пункте, в служебных и научных кабинетах…

Какими же видят авторы сборника молодых людей, не очень-то простых героев своих повествований, на страницах которых событийный фон в той или иной мере отражает издержки и перекосы вчерашнего «застойного» времени? Всегда тяжек груз прошлого, не сбросишь его легко и бездумно; и если следовать известной марксистской формуле «Бытие определяет сознание», должны будем согласиться: нет мелочей, нет второстепенного в жизни, все одинаково важно, значительно, особенно для набирающего основы опыта юного человека, и как раз из так называемых «мелочей» подчас ткется мирок житейского существования, личный мировоззренческий мирок в общей властной системе огромного мира. С чем же тогда юная, молодая душа выходит, скажем так, из личного мирка — в мир всеобщих тревожных и обязательных отношений? К чему готова она, на что настроена?