Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

Он развернулся и пошел в обратную сторону. Это была ошибка, потому что они смотрели ему в спину и, должно быть, видели, как его шатает, как у него подкашиваются ноги и дрожат руки, а может быть, и голова тоже. Спина его стала чрезмерно чувствительной, словно готовясь принять в себя пулю, выпущенную вслед. Но никакой пули, естественно, не было, а только слова, но те отскакивали, не проникая, и терялись в мраморных сводах метрополитена.

— Федор, ну Федор же… Постой! Будь мужчиной в конце-то концов! Куда ты летишь? Давай поговорим… Ты ведь не любил меня, сознайся. У тебя есть наука, твоя математика, твоя неподвижная точка, зачем тебе еще и я? Мы с Вадимом давно собирались тебе сказать…

Хрузов ступил на движущуюся вверх ленту и медленно стал уплывать от них: от этих нелепых слов, от жены, от старшего лейтенанта и его неприятного острого носа, похожего на заточенный карандаш. Голова Хрузова гудела, и, подобно тому, как вращался механизм эскалатора, в ней тоже что-то происходило, какое-то вращение, тяжелое, медленное, однообразное.

Затем Хрузов вышел на воздух и увидел, что летний день по-прежнему дождлив, но горизонт чист, и, значит, морошение, уже ставшее занудным, скоро кончится. Не доставая зонт, Хрузов пошел по напитанному влагой асфальту. Он чувствовал себя несчастным. Все вокруг выглядело блеклым, скучным. Даже радуга, полукружием проступившая на небосводе, показалась ему состоящей из оттенков какого-то гнетущего мышино-серого цвета.

Квартира, где жил Хрузов с матерью и Леной, была в десяти минутах ходьбы от метро. Он не прописал к себе жену, значит, думал Хрузов, их развод, без детей, размена жилплощади и дележа имущества, выливался в пустую, заурядную формальность, некую неприятную процедуру. Однако мысль о разводе привела вдруг его в ужас, и он едва сдерживал слезы, готовые в любую минуту побежать по лицу, перемешаться с редкими каплями дождя, падавшими с неба с упорной настойчивостью.

Хочется заплакать, подумал он испуганно. Забыть приличия возраста и дать выход этому простому и естественному чувству, возникающему от бессилия и ненависти. Но ведь мне тридцать два года, я как-никак научный работник. Я не имею права быть слабым. Последний раз слезы проступали на моих глазах два года назад, вспоминал Хрузов, шагая без разбора по лужам и не замечая всплески брызг, поднимавшиеся за ним. Тогда я нашел ошибку, перечеркнувшую четырехлетние усилия и показавшую, что путь, которым я шел, тупиковый. Вот когда уж действительно стоило зарыдать! Четыре года упорного труда превратились в нуль, в ничто. Но все-таки я не заплакал. Я превозмог! И неужели же в этот раз мне не совладать с собой?…

Дома Хрузов кинулся на диван, не забыв снять тапочки, и лежал тихо, долго, часа три, уставившись в замысловатый рисунок ковра на стене. До сих пор Хрузов думал, что знает о жене все, и вот теперь он понял, насколько хрупка и ненадежна была его семейная жизнь. Но ведь она и не была главным в его судьбе, утешал он себя. Он всегда считал, что рожден для дела, для науки. Кандидатская диссертация в двадцать пять и уже готовая к защите докторская открывают ему такие перспективы, в сравнении с которыми измена жены — досадный случай, не более… Все образуется, в конце концов он женится вторично. Все проходит. Только результаты его научной деятельности нетленны, вечны. Так успокаивал и все-таки не мог успокоить себя Хрузов, блуждая взглядом в лабиринте зеленых линий на ковре, мучаясь ревностью и обидой.

Заскреб ключ, и кто-то вошел в прихожую. Мать, догадался Хрузов по тому неспешному, старушечьему ритму, в котором вошедший прошелся по коридору, зашел на кухню, в другую комнату, потом, наконец, приоткрыл дверь к нему.

— Вот тебе раз, — обрадовалась Екатерина Михайловна, — я была в полной уверенности, что ты еще в институте!

Царственно и плавно она продефилировала вдоль книжного шкафа, закрывая плотнее стекла полок, чтобы пыль не проникала внутрь и не оседала на книгах. Эта женщина умела наводить порядок автоматически, по привычке. Стекла поскрипывали, точно весла в уключинах.

— Что, доклад Моренова не состоялся? Я так и думала. Он вообще кажется мне человеком необязательным, ваш Владимир Маркович! Не спорь, не спорь — я ведь имею в виду не его математические способности. А человек он, конечно, оригинальный…

Екатерина Михайловна сморщила носик, вспомнив что-то забавное. Морщинки ничуть не портили ее.

— Помнишь, как он рассказывал нам о чаепитии у директора? «Зачем он предложил нам пить чай из серебряной посуды? Я же обжигаюсь!» — она подделала свой голос под дребезжащий голосок Моренова и радостно рассмеялась этому. Увидев, что сын лежит истуканом, а его застывшее лицо не отражает ни одного живого чувства, Екатерина Михайловна остановилась и с удивлением и тревогой стала рассматривать его, готовая прийти на помощь по первому зову.

Федор всегда побаивался этого дотошного материнского внимания. Екатерина Михайловна любила сына всей душой, но, когда она глядела на него долгим, как бы обнимающим взглядом, ему казалось, что она укоряет его за что-то.

Отца у Федора не было. Был какой-то неведомый мужчина, восемнадцать лет присылавший деньги на его, Федора, пропитание, но где он, как он — этого Федор не знал, и все попытки узнать пресекались матерью на корню. Федор носил отчество Константинович, однако не был уверен, что оно соответствует имени того, кто присылал деньги; ведь отчество можно давать любое. Короче, Федор давно уже свыкся с мыслью, что у него нет отца. В детстве его поддразнивали по этому поводу. Федор дичился своих товарищей и отводил душу в книгах, математических головоломках, уроках, школьных олимпиадах, на которых неизменно занимал призовые места. Как-то само собой получилось, что он не был «парнем с улицы». В этом, разумеется, видели заслугу Екатерины Михайловны, а она, конечно, не отказывалась и принимала похвалу со скромностью самоотверженной матери, хотя в глубине души даже слегка досадовала на то, что ей не пришлось много вложить в воспитание сына. Таким уж он уродился: спокойным, рассуждающим, любящим всевозможные задачки, загадки, парадоксы.

Когда ему минуло семнадцать лет и он без труда поступил в физико-технический институт, тетя Нина, сестра Екатерины Михайловны, в умиленном восторге воскликнула: «Ну и парень у тебя, Катя! Сейчас таких ни у кого нет! Не пьет, не курит, за девчонками не шмыгает. (При этих словах Екатерина Михайловна испуганно на нее зашипела). Нет, правда, неземной он у тебя какой-то». — «Небожитель», — вставил муж тети Нины, ироничный субъект, обожавший ветчину с хреном, пиво и хоккей. Чрезвычайно довольная, Екатерина Михайловна рассмеялась и сказала: «Смотрите не захвалите мне его, а то сглазите, и все пойдет насмарку».