Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

Интеллигент пожал плечами.

— Я, знаете ли, литературовед, — пояснил он виновато. — Помню из одного стихотворения: «Роковой сорок первый»…

— Говорят, будет тысячелетие крещения Руси, — несмело подал голос маленький мужичонка с всклокоченной бородой. — Тысячелетие, значит…

— Может, тысячный год? — встрепенулась дама.

— Тогда уж 997-й, — настаивал на своей семерке А.

Из кривоватого переулка выехал на худощавой лошади дородный мужчина в каких-то странных, но дорогих одеяниях и с ножнами, шлепавшими лошадь по ребрам. Он проводил троллейбус внимательным взором, а затем рысью скрылся в другом переулке. Впереди что-то ослепительно засверкало. Над тем местом, где А. привык видеть громадную впадину, чашу бассейна, окруженного редкими деревцами, — золотым облаком нависал неправдоподобный купол, под куполом белесо струились колонны и порталы.

— Это что же выходит — средневековье? — нерешительно пробормотал паренек в клетчатой кепке у передней двери.

Мужичонка с бородой выпростал из-за ворота рубашки серебряный крестик на грязной веревочке и победно оглядел окружающих. Худощавый, спортивного вида человек в полутемных очках, все это время спокойно изучавший какую-то зарубежную книжку, оторвался от нее и глянул в окно. Отряд всадников с собачьими головами у седел и с каменными топорами в руках на рысях догонял троллейбус. За двумя насмерть перепуганными девицами: одна в клюквенных брючках, другая в юбке с вырезом до середины бедра — за ними, значит, гнался и беззвучно орал монах, вертя паникадилом на манер пращи.

— Нет, это не средневековье, — констатировал мужчина в полутемных очках. — Чудовищная эклетика!

Среди всадников началось смятение, они сбились в кучу на проезжей части, машины огибали их, негодующе гудя. Монах остановился и призадумался; золотой купол начал таять.

— В средневековье не было женских брюк, — разоблачал мужчина. — У опричников не было таких топоров. И никакого храма здесь тогда тоже не было!

Троллейбус миновал площадь. Опричники и монах скрылись за выхлопным туманом. От купола осталась только изогнутая полоска, долго еще висевшая в небе блистательным вопросительным знаком.

— Какой, какой, какой же год? — все кинулись к специалисту. Дама в волнении сжала ему руку. Мужчина осторожно выпростал руку и ответил равнодушно:

— Я историк средних веков, я знаю то время. Какое время сейчас — никогда не интересовался.

В небе бесшумно, как облака понеслись какие-то белые округлые силуэты. Прохожие на улицах разделились на две группы: одни, одетые серебристо и с разнообразными разрезами, тыкали вверх пальцами и смеялись; другие, во фраках, кринолинах и кафтанах, разбегались по подъездам.

Вознесшиеся над раскаленными крышами фасетчатые экраны замерцали и начали изображать каких-то людей на оранжевой равнине; стайка существ с перепончатыми крыльями и зубастыми клювами копошилась среди мятых зеленых помойных ящиков; несколько усатых военных в гусарских мундирах препирались с дородным майором, имевшим красную повязку, блестящую бляху, коричневую кобуру и вытаращенные глаза; три парня, из которых двое были с крашеными волосами и упобрякушенными куртками, а третий имел медвежью шкуру вокруг бедер и низкий лоб, клеились к кокетке в розовом платье с оборочками.

Все это колыхалось, плыло и временами меняло формы… троллейбус все ускорял и ускорял движение, заклубился странный серебристый дым…

— Остановите! — закричали тогда, забарабанили по стеклу водительской кабины. Водитель сидел сгорбившись, безучастный. — Остановите!!! Когда мы? Когда мы, когда!

Тут водитель засмеялся и обернулся. Черты его лица расплывались и смазывались, словно по стеклу кабины текла вода.

— Но вы сами этого хотели! — загрохотал он сквозь смех.

За окнами вспучивался млечный, туманный дым… в его разрывах появлялись запекшаяся, выжженная почва с руинами под оранжевым небом… сад красных деревьев… разноцветные звезды… амфитеатр, полный миллионов неподвижно сидящих людей.

— Вам интересно когда? А когда вам это стало интересно?

Дым распался на алмазные капли. Троллейбус стоял у подножия трибуны, уходившей в бесконечность, рассекавшей багровое небо. Вся она была забита сидящими впритирку людьми в серых балахонах, и у всех были одинаковые, застывшие серые лица с темными провалами вместо глаз.

— Вылезай! — захохотал водитель. — Приехали.

— Приехали…

— Приехали!

А. вздрогнул, водитель стоял над ним и тряс его за плечо. За окном солнце, сползая с золоченых луковиц Новодевичьего, бросало блики в тень крепостной стены. В салоне было пусто, только на полу возле кассы валялась затоптанная схема метрополитена.

Виктор Посошков — научный сотрудник Всесоюзного научно-исследовательского института системных исследований АН СССР.

Участник V совещания молодых писателей Москвы. Его рассказы публиковались в журналах «Октябрь», «Москва», «Сельская молодежь», «Крестьянка».

Мысль оборвалась внезапно, словно нитка, за которую дернули слишком сильно и нетерпеливо.

Математик Федор Хрузов застыл в оцепенении, ничего не понимая, где-то на полпути между миром научных абстракций и действительности, представшей перед ним в образах беломраморной станции метро «Октябрьская» и знакомой женщины, в которой Хрузов не сразу признал свою жену.

«О чем же я думал? — силился он вспомнить, но не мог, что-то мешало ему сосредоточиться. — О чем же я думал? Ведь у меня была какая-то очень интересная мысль и, кажется, даже не имеющая отношения к неподвижной точке… Или — нет? Или я думал: что же мне делать? Как, как себя повести: взбелениться, накричать на них или же хладнокровно пройти мимо? А может, просто поздороваться?»

И тут он прозрел. Он увидел то, что должен был увидеть. Фигуры снующих по залу людей, беспечных и озабоченных, сгинули, ускользнули, будто их и не было вовсе, остались лишь эти двое. Они только что вышли из вагона, стояли напротив Хрузова и держались за руки, как дети, причем мужчина, старший лейтенант артиллерии, все еще улыбался — он никак не мог согнать с лица улыбку, и ото лба к носу, острому, как отточенный карандаш, бегали потешные, судорожные волны.

Хрузов осмотрел старшего лейтенанта мельком, хотя ему запомнились и его нос, и знаки отличия, перевел взгляд на Лену, на ее глаза, такие знакомые, каверзные. В них не было ничего, кроме страха и мольбы. Лена не из пугливых, и этот страх, перемешанный с мольбой, почему-то тронул Хрузова, на какое-то мгновение задел за живое.

— Ну и ладно, — негромко, словно бы в раздумье, сказал Хрузов, — ну и любите друг друга, мне-то какое дело. У меня защита на носу. — Помолчал, добавил для весомости: — Мне ничего от вас не надо.