Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

— Вот и все.

— Все? Теперь зажжешь?

— Сейчас. Где большая лампочка, которую я тебе подарил?

— Возле сундука, среди игрушек.

— Скажи маме, пусть принесет.

Я, радостная, вселив в свой голос все переполнявшие меня чувства, кричу:

— Мама! Иди сюда! — «И в нашем доме будет гореть свет, родная!» — Принеси мою лампочку, она среди игрушек.

— Минутку!

«Быстрее, быстрее! Развяжите мои глаза! Ведь я ничего не вижу…»

Я пытаюсь руками схватить темноту, пальцы окунаются во что-то мягкое и черное, как сажа: темнота — какая она пушистая, оказывается…

— Что это — волшебная лампа или цветной кувшин? — слышу произнесенные со смехом слова Кадыра.

Нет-нет, я не раскрывала перед ним свои фантазии! Как он прочитал мои мысли? Или мама уже отдала ему лампу? Сердце подсказывает, что сейчас я увижу что-то прекрасное. Вот! Слышу смешанное со смехом дыхание Кадыра. Слышу шаги матери.

А какой громкий, раскатистый смех у Кадыра, с чего бы это? Впервые он так смеется! Или и он предчувствует счастье?

— Какие причудливые рисунки, какие красивые цвета у твоей лампы! — восклицает он и вскоре добавляет: — Робия, мне нужна высокая табуретка.

— Для чего тебе табуретка?

— Хочу ввернуть твою разноцветную волшебную лампочку над тануром.

— А если встанешь на танур, не достанешь?

— Не буду я ставить ноги на танур, разве ты не знаешь, что все, связанное с хлебом, — свято.

Играет дверная цепочка. Со звоном падает с табуретки ведро. «Мамочка моя, почему ты так спешишь?»

— Робия, я принесла табуретку, скажи дяде.

Не успеваю я протянуть руку, как Кадыр уже берет табуретку. Слышится звук вкручиваемой лампочки.

Потом все голоса, как пламя лампы, вдруг гаснут. Мир становится беззвучным. Кроме тишины и темноты, в нем больше ничего не остается. Я подобна окружающему меня миру — слепая, глухая, немая, как камень. Ожидаю безмолвно и безропотно, молчу. Вот! Чьи-то пальцы дотронулись до моей головы. Кто это: Кадыр или мама? Но руки мамы обняли меня, значит, это Кадыр. Он развязывает узел… Как крепко завязали. Быстрее, быстрее освободите меня от темноты!

Круги бинта один за другим спадают с моей головы. «Раз-два-три-четыре… Вот и светлый мир!»

Вижу! Я теперь вижу. Повсюду разливаются прозрачные отсветы раскрашенного тонкого стекла, которое висит над тануром. Теперь у меня есть свое стеклышко. Разноцветное солнышко мое рассыпает свои лучи на наш двор, а стена дома теперь как огромный атлас. Будто весь земной шар на ней: зеленое с желтым — материки, а синее — бурные океаны и моря.

Я бегу в сторону этих океанов и морей, их свежее дыхание касается моего лица. Красные, голубые, синие волны плещутся у моих ног. С жадностью наполняю свои ладони водой, переливающейся разноцветными лучами, подношу к губам, закрываю глаза и пью. Руками, пахнущими морем, провожу по лицу и волосам и заливаюсь смехом, радуюсь от души вместе с Кадыром и мамой. Смеху вторят тополя, что растут неподалеку от танура.

И солнышко мое над тануром. Я смотрю на эти блестящие звезды — на глаза матери — и бегу, бегу к ней, приникаю к подолу ее разноцветного платья-чакана и обнимаю ее ноги.

— Доченька, наверное, наше тесто перестояло!.. Принеси немного соломы или клочок бумаги, чтобы разжечь огонь в тануре, — говорит она. — Надо же угостить твоего дядю Кадыра шакаробом [6] Шакароб (тадж.) — национальное блюдо. Готовится из свежеиспеченной лепешки, лука, красного перца, трав и кислого молока. .

Приношу приятно пахнущую старую солому. Однако от ее едкого дыма сильно дерет в носу. Дым ест глаза и вызывает слезы.

Желтые письма, что лежат стопкой в уголке сундука, не будут чадить, как старая солома, не испустят резкого жгучего дыма и горького запаха, но стоит маме на них посмотреть, как тут же на глазах у нее появляются слезы.

— Мама, я принесла.

— Что?

— Бумагу, чтобы огонь горел еще сильнее, — я протягиваю ей письма.

Мамочка моя! Она с удивлением смотрит то на меня, то на письма. Она не может скрыть своего волнения и очень хочет узнать, не читала ли я этих писем. Но спросить боится. Нет, не своего вопроса она боится, а моего ответа — боится, что я отвечу «да».

Мама медленно отрывает глаза от пожелтевших писем и нерешительно смотрит на Кадыра.

Кадыр у веранды складывает инструменты в сумку. Почувствовав на себе взгляд, он смотрит в нашу сторону и улыбается. Улыбка его чиста и светла, от нее на душе у нас становится радостно.

Отчаяние исчезает из взгляда матери. Она медленно опускает пачку старых писем в танур. Сквозь стебли и ветки хлопчатника из танура вырывается вверх и вертится дым — другого цвета и другого запаха, но такой же горький и тяжелый, как и дым старой соломы…

Почти крадучись, с большой осторожностью подхожу к тануру. Его горячее дыхание касается лица, лезет в рот — и все мое существо охватывает запах хлеба, запах огня, запах раскаленной земли. Голова идет кругом. Обнимаю танур со всем его содержимым, с большими и маленькими лепешками, с тлеющими, гаснущими и полыхающими огнями, крепко-крепко обнимаю танур. Я счастлива. Теперь над нашим тануром солнышко будет гореть всегда. По ночам никто больше не посмеет стучаться в наше окно. Соседка больше не будет подбрасывать к нам во двор горящий веник. У меня теперь есть и мама, и… и Кадыр. И у нас есть чудесный танур.

— Ты опять крутишься возле танура, доченька! — слышу я голос мамы и отхожу подальше от очага. Вдруг вспоминаю, что в доме висит зеркало: с того момента, как мне развязали глаза, я еще не видела, как теперь выгляжу.

В зеркальном отражении — какая-то незнакомая девчонка, безбровая, с морщинистым лбом, но с моими глазами. По обожженному лицу стекает слезинка. «Нет! Нет! Нет!»

— Ма-ма-а!

Москвич Петр Курков служил в морской авиации, сейчас учится в Литературном институте имени А. М. Горького.

Его рассказы появлялись на страницах журнала «Техника — молодежи».

Времена не выбирают,

В них живут и умирают,

Большей пошлости на свете

Нет, чем клянчить и пенять,

Будто можно те на эти,

Как перчатки, поменять.

Троллейбус катился, поминутно дергаясь то вперед, то как-то даже назад, среди пышущих жаром домов, машин, дорог, между редких грустных деревьев, по серому асфальту. Солнце обильно обливало его теплом, это тепло свободно проходило сквозь сероватые стекла и накапливалось внутри, там, где было потно, душно и пахло химической гарью.

А. висел у задней кассы, старательно изображая, что не знает о ее существовании и вообще находится где-то далеко. Его, как и всех, раскачивало, причем так: падая вперед, он опирался мокрой подмышкой о чью-то лысеющую голову, падая назад, он упирался локтем в грудь некой молодой дамы. Голова бурчала, дама застенчиво поглядывала из-под полуопущенных ресниц, но А. наблюдал капельки пота на ее шее и не испытывал желания делать стойку, да и вообще пошлыми казались любые мысли, кроме: ванна, пиво, кондиционер.