Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

Куда я улетаю? Ведь мама осталась на земле. Бросить ее одну? Но что она будет делать без меня?

Повалил какой-то дым. Откуда он?

Чья это причуда, что я парю высоко в небесах? Мама! Я здесь, я сейчас спущусь… Куда бы я ни устремлялась в восторженном полете, я возвращусь к тебе.

Мир полон дыма и неприятных запахов. Внизу что-то горит. К земле, к земле, быстрее вниз, к земле. Вниз, к земле!

Запах сожженного хлеба!.. Ведь мама посадила меня возле танура для того, чтобы лепешки не сгорели. Лепешки горят! Скорее вниз, к земным разноцветным краскам, к горящему огню.

— Мама-а!

Почему я нахожусь под водой? Это дно затененного озера или глубь колодца? Как я здесь оказалась? Вода такая черная! И рыбки в ней, как семечки подсолнуха, черненькие, малюсенькие, и их здесь так много.

Рыбки проплывают между моих ресниц, их черные чешуйки рассыпаются у меня перед глазами. Те рыбки, что запутались между ресницами, пришли в смятение, своими усиками и хвостиками они царапают мои веки, которые я хочу, но не могу разомкнуть. Глаза мои… Я не могу их открыть!

— Мама!

— Что, родненькая?

— Где ты?

— Я здесь, доченька, возле тебя.

— Мне жжет глаза!..

— Попросите, пусть откроет рот, — сказал кто-то совсем рядом.

— Доченька, разомкни свои губки. — Это ласковый голос мамы. Надо сделать то, о чем она просит. Открыла рот. В горло влилась какая-то горькая жидкость. Острый запах защекотал и обжег нос.

— Мама, я вся под водой.

— Нет, доченька, это тебе кажется. Ты потом обливаешься.

Я почувствовала, как руки матери прикоснулись к голове. Они дрожали, видимо, от волнения.

— Ты плачешь, мама?

— Ведь ты упала в танур, доченька…

Опустившись передо мной на колени, она почему-то извинялась, подносила мои обмотанные бинтами руки к губам, дула на них, хотела своим дыханием облегчить мою боль; охваченная горем, она плакала так, будто не мои руки и глаза были обожжены, а у нее все внутри горело.

— Доченька моя, только ради тебя я живу на этом свете, — всхлипывая, шептала она. — Сейчас не дам и соринке застрять у тебя в волосах, не прощу себе, что ты так страдала, доченька.

— Обожгли девочку, не уберегли, — с укоризной заметили рядом.

«Бедная мама, она же ни в чем не виновата. Кто это сказал?»

— Ножницы, вату! Жаль, какие ресницы…

Что это собираются делать? Холодные ножницы слегка касаются век. Ресницы мои! Режут мои ресницы!

— Не шевелись, доченька, ресницы твои слиплись.

— Ну что же ты, парень!.. Поддержи-ка голову дочурки! Чего растерялся? Что, не видел в жизни больницу?

«Какой парень, чей отец?»

— Проходи, встань с той стороны кровати.

Прохладная рука коснулась моего виска — и сердце затрепетало: Кадыр! Он тоже здесь! Какая-то неведомая сила помогла мне разомкнуть в улыбке сжавшиеся от боли губы. Тоска, заполнившая мою душу, незаметно испарилась.

— Пораньше не мог погладить, поддержать ребенка! Смотри, как развеселилась, почувствовав руки отца!

Кадыр ничего не сказал. Мама тоже промолчала. А я чуть не застонала — какой-то холодной мазью мне намазали разгоряченный лоб и веки. Постепенно боль в глазах уменьшалась. Когда наконец забинтовали глаза и лоб, будто издалека я услышала чужой мужской голос:

— Надо в район отвезти, несколько дней полежит там, быстро поправится.

— По-моему, не стоит, ожог не так уж опасен, только кожа на лбу и на веках пострадала. Ладно, не наше дело, отцу и матери виднее, пускай они и решают, — ответила женщина.

— Мама!

— Да, родная!

— Пойдем лучше домой.

— Сейчас решим, доченька.

— Можете везти ее домой, ничего страшного, рана не тяжелая. Через два-три дня снимите повязку и мажьте вот этим маслом. Через неделю все как рукой снимет.

«Я принесу вам красивую статуэтку, ака!»

Ни разу в жизни не видела я ни моря, ни корабля, но так как глаза мои перевязаны, а несет меня на своей спине Кадыр, то мне кажется, что бесконечная темнота, в которую я погружена, и есть огромное море. Я плыву на деревянной лодочке, которая легко несется по необъятной шири.

Когда мы вышли из кабинета врача, сначала я шла сама, но с завязанными глазами раньше мне ходить не доводилось, поэтому шаги у меня были неуверенными. Хотя мама шла рядом, я постоянно спотыкалась или ударялась ногами обо что-то. Тогда Кадыр посадил меня себе на спину. Его спина была как теплый плоский камень. Сначала я стеснялась, все-таки неловко, но Кадыр поднял меня так, будто носил на спине всю жизнь, с детства. Вскоре мне стало легко, стеснительность пропала. Я крепко обняла Кадыра, положила голову ему на плечо и подумала: если бы даже я его совсем не знала, не была знакома с ним, все равно и тогда представила бы себе, как он целыми днями под жгучим солнцем поднимает столбы, потому что от его лица, волос, шеи исходит резкий запах земли, дерева, пота с привкусом солнца.

Я жадно вдыхала все эти запахи, их не приглушал даже тяжелый дух лекарств, которым пропиталась моя повязка. Не знаю почему, но вдруг вспомнила, как однажды мы с мамой ехали к ее двоюродной сестре на телеге, запряженной волами. Волы были ленивыми, старыми и еле тащились по дороге. Мама везла родственнице в подарок мешочек с кислым молоком. Мешочек был мокрым и скользким, как рыба. И каждый раз, когда колесо телеги наскакивало на камень, мешок, раскачиваясь, с плеском ударялся о край телеги; кислое молоко брызгало на меня, на мое лицо, на алое платье матери и на спину возчика. Я собирала пальцем выплеснувшееся молоко и слизывала капли.

Мы обе смеялись. Дремавший возчик в испуге поднимал голову, хватался за край телеги и своей длинной хворостиной раздраженно стегал по сухим костлявым спинам волов. Пурпурные ягоды санчид [5] Санчиды (тадж.) — фруктовые деревья. осыпались с деревьев прямо на телегу. Я собирала их, вытирала кончиком марлевого платка и, положив на ладонь, угощала возчика, а он отрицательно качал головой.

— Ты спишь, дочка?

— Нет.

«Бедная мама, волнуется из-за меня?»

— Скажи мне что-нибудь.

— Долго нам еще идти?

— Нет, мы уже почти дошли. Слезай, доченька, пройдись немного пешочком, дядя, наверное, очень устал.

— Кадыр, спусти меня вниз, я пойду сама, — попросила я.

— Здесь дорога каменистая, на ней много колючек, ты не сможешь идти.

— Смогу.

— Ты такая легкая! Если я даже всю жизнь буду носить тебя, все равно не устану.

— Всю жизнь ты меня носить не сможешь, ведь я вырасту и стану тяжелой.

Кадыр засмеялся так, как обычно смеются добродушные люди, потом остановился. Я медленно соскользнула с его спины на землю.

Мои ноги погрузились в мелкую, словно пудра, охлажденную придорожную пыль.

— Мама, где мы сейчас находимся?

— У моста.

— Значит, мы уже почти дошли до чинары Салима? Она видна отсюда?