Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

За дверью по коридору весело прошла большая группа сотрудников института, задержавшихся, как и они, после работы. Скорее всего это были операторы ЭВМ. Кто-то шутил, остальные подхватывали шутки, заводя себя, накачивая смехом. Веселые ребята. Хрузов вжал голову в плечи, с ужасом глядя на Ледяшина, валявшегося на полу.

Секунду, другую, третью Сергей лежал не двигаясь, затем стал глотать воздух, булькая и судорожно вздрагивая. Наконец он открыл глаза и, отдуваясь, поднялся. Как ни в чем не бывало потряс головой, словно сбрасывая с себя наваждение, повращал шеей.

— Дурак ты, Хрузов, — после нескольких глубоких вздохов сказал он, — твое счастье, что мы с тобой в некотором роде приятели. Были приятелями… Идиот несчастный. Ты же мог меня удушить!

Он сплюнул на пол и напряженно посмотрел на свой плевок, нет ли в нем крови.

— С тобой совершенно нельзя иметь никаких дел… Ты как небожитель: ни черта в жизни не смыслишь.

Издав еще один протяжный вздох, Ледяшин поднял шапку с пола, надел на голову и, застегнув пальто, взялся за портфель. В его выпяченных губах не было никакой обиды.

— Хотя я тебя понимаю… В твоем представлении люди, не способные к науке, никуда не годятся. Они не имеют права на нормальные человеческие чувства: страх, гордость, отчаяние, стремление к тихому счастью… Твоя неподвижная точка — будь она неладна! — оказалась для тебя дороже человеческой жизни. Подумай: ну, не защитишь ты эту диссертацию, что с того?

И вправду, что? Федор вспомнил, как шесть лет назад, защитив кандидатскую, он думал, что в мире произошло событие, достойное увековечения. Но ничего не изменилось. На другой день все было в точности таким же, как вчера, так же вставало и садилось солнце, пели и плакали люди, шумели кроны деревьев и стучали костяшки домино во дворе. Только, может быть, чуть радостней все это звучало, звонче.

Потом, повзрослев, Хрузов понял, что так и должно было быть. И вовсе не ради всемирной известности занимается он наукой. Он не может без нее, потому что это способ его существования. А диссертация — это логическое завершение темы, определенный этап, не пройдя который трудно двигаться дальше. Это самое серьезное испытание всему тому, что он сделал.

— Я защищу докторскую, — сказал он твердо.

— Ну, ну… Бог тебе в помощь.

Ледяшин потер шею и, небрежно отстранив Хрузова, прошествовал к двери и хлопнул ею с такой силой, что сверху посыпалась штукатурка. Вся его злость против Федора была в этом ударе. Хрузов вздрогнул.

Шаги уходившего Сергея тревожным эхом отзывались в душе Хрузова, который сидел на стуле, глядя отупелым взглядом на журнал с их совместной статьей. Ведь все знают, кто автор идеи, а кто ее реализовал. И Моренов тоже знает. Чем ему помешал Хрузов? Владимир Маркович такой рассудительный, именитый старик, не то что бесноватый Виктор Тимофеевич Малых, тоже заведующий лабораторией, известный на весь институт тем, что устраивает своим подчиненным скандал за скандалом. Правда, Екатерина Михайловна считала, что Моренов суматошный, ну так что из этого?

Можно быть и суматошным, и порядочным…

Было тихо. Институт опустел. Хрузов знал, что, если задержаться еще на полчаса, в двери покажется голова ночного вахтера и спросит: «Вы еще долго будете? А то все ключи уже сдали…» Вахтеры с почтением относятся к людям, занимающимся наукой, но выгнать всех из института, разогнать по домам их святая обязанность, поэтому они, тушуясь и робея от собственной смелости, все же решаются напомнить заработавшимся сотрудникам, что пора бы и честь знать. Хрузову не хотелось ждать появления вахтера.

Он поднялся со стула, накинул пальто и, выйдя, запер дверь на ключ. В пустом коридоре эхо шагов сопровождало его. Когда он повесил ключ в шкаф и расписался в журнале, вахтер, отирая усы после чая с кексом, проверил запись и проводил Хрузова до самой входной двери. Это было что-то вроде почетного эскорта. Расставаясь, они пожелали друг другу всего хорошего.

Вечер был отличным. Горели фонари, падал первый снежок, накладывая прихотливые, ажурные узоры на выбеленные стены домов. Хрузов свернул на проспект и пошел вперед без всякой цели.

Как странно, думал он, что Ледяшин повторил тот же эпитет, которым в семнадцать лет наградил Хрузова муж тети Нины. Совпадение окончательно и безнадежно подтверждало его справедливость. Небожитель… Тот, кто живет на небесах. Может быть, это не так уж плохо? В общем так, смотря, с какой интонацией произносить это слово. Ледяшин сумел вложить в него столько откровенного презрения, что в его интерпретации оно звучало обидно. Напрашивались синонимы: блажной, маленько сдвинутый, витающий в облаках.

Истинная правда: до недавнего времени Хрузову было мало дела до того, что творится в окружающем мире. Федора кормили, одевали, обували, холили и берегли, а он только занимался своей наукой, искал неподвижную точку, словно это была та точка опоры, которая даст ему возможность перевернуть мир. И он привык к этому. Он как бы скользил по поверхности житейских проблем и не ощущал потребности переступить ту известную черту, за которой начинаются светотени. Но неожиданно все это кончилось. Он лишился жены, друга, под угрозой срыва оказалась его защита. Ему придется-таки встать на землю.

Он встал — и тут же оказался одной ногой в зыбкой топи засасывающего отчаяния…

Хрузов медленно брел по Ленинскому проспекту в направлении площади Гагарина. Люди обегали его, сердито оборачиваясь, чтобы показать, что он мешает общему ритму движения. Федор не обращал на них внимания. Ему было невыносимо гадостно, и никакая суета не могла совладать с его дурным настроением.

Да, хорошенькую свинью подложил ему Ледяшин! Кто бы мог подумать, что Сергей, по мнению многих, начисто лишенный научных претензий, будет вымаливать себе место под солнцем таким предательским способом! На Моренова Хрузов почти не злился. Еще раньше он заподозрил в нем некоторую моральную нечистоплотность после той истории с полставкой в вузе, которую Владимир Маркович оттягал себе у Никитина. Где уж заведующему сектором Никитину было соперничать с заведующим лабораторией Мореновым! Никитин ограничился только тем, что распустил кулуарный слушок о том, как ему выкручивали руки в кабинете у директора. Хрузов не очень-то верил ему. А сейчас — новая интрига Моренова! Но она уже не изумляет. Досадно только, что сюда впутался Ледяшин. Почему он так поступил? Неужели только потому, что испугался? А как же честь, доблесть? Доблесть… Она утеряна еще во времена Тацита! Очнись, Федор! Ты живешь в конце двадцатого века, и если уж тебе предстоит действовать, то по его законам.

Внезапно Хрузов принял решение — биться до конца. Наука была для него всем, он не может оставить ее, потому что тогда он ничтожество, мелкое насекомое. Надо взять себя в руки. Надо повести затяжную, беспощадную войну. И никаких срывов, как сегодня с Ледяшиным, никакого эпатажа. Давить только бумагами, аргументами, обаянием. Врага надо бить его же оружием.