Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

А если уж говорить начистоту, то ему действительно сейчас не до поездки. Надо срочно найти какой-то выход из создавшейся ситуации. Ледяшин мутит воду, обвиняет его в плагиате, и, как это ни парадоксально, ему верят. Значит, что-то Хрузов и впрямь упустил, раз так просто удалось подвергнуть остракизму всю его работу. Но отказаться от нее нельзя — это итог, это обобщение, без которого ставятся под вопрос последние семь лет его преданного, самозабвенного труда. Федор готов был уступить во всем — только не в этом.

— Уважаемые коллеги! — торжественно сказал заместитель директора, открывший семинар, и сразу же стало тихо, как в опере, когда начинает звучать увертюра. — Сегодня мы собрались, чтобы послушать доклад профессора Сергеева о нулях мераморфных функций. Я не буду представлять уважаемого профессора, потому что он хорошо известен нам как своими замечательными работами, так и лично… Я просто дам ему слово. Прошу!

Раздались аплодисменты, и к доске вышел маленький крупноголовый человек в бежевом свитере. Он был крепок и энергичен. Казалось, что это штангист легкого веса, которому предстоит поднять рекордный вес — до того скупы и рассчитаны были все его движения.

Для начала он, заложив руки за спину, прошелся перед доской, чтобы собраться с мыслями. Потом он заговорил — быстро и напористо, и Хрузов стал вникать в его слова, забыв обо всем на свете.

Прошло не менее часа, прежде чем Хрузов смог разобраться в сути доклада. Идея была настолько глубока и вместе с тем изящна, что, постигнутая, допускала даже некоторое разочарование. «Ну и что?» — сама собой напрашивалась мысль. И только потом вновь возвращалось восхищение — да ведь вначале-то было иначе! Была сложная проблема, которую не мог решить никто. И только этот умный человек додумался до того, с какого края к ней подобраться. И после этого идея засверкала бриллиантом. Ну, не чудо ли?

Все отступило перед этой бесподобной красотой. Да и разве она не была достойна благоговения?

Федор перевел взгляд на Ледяшина, который сидел неподвижно, вперив пустые глаза в доску. По всему было видно, что он не понимал. В каком-то экстатическом порыве Хрузову захотелось подсесть к нему, взять лист бумаги и еще раз проделать все эти хитрые преобразования, чтобы и Сергей тоже в них разобрался. «Смотри, Сергей, как это здорово! Смотри, как все просто… Если ты это поймешь, тебе уже не захочется строить против меня козни, потому что они скучны и нелепы. Они гнусны и некрасивы. Математик не может служить нелепости. Пойми это, Сергей, пойми, пока не поздно…» Но Ледяшин сидел с непроницаемым, тоскливым выражением лица, отбив у Хрузова всякую охоту к этому миссионерскому акту.

Полтора часа доклада показались Федору одним мигом. И вот уже, положив мел, докладчик достал из кармана брюк платок и стал вытирать перепачканные пальцы. Делал он это с той нервозностью, которая свидетельствовала о его стремлении поскорее услышать реакцию зала. Это было первое публичное выступление профессора по данной проблеме. И хотя Сергеев демонстративно не смотрел на аудиторию, Хрузову передалось его волнение, усиленное невысказанными сомнениями, на которые он только сделал слабый намек, указал как на путь, каким можно попытаться свалить то здание, которое он сам же воздвиг. Это был подлинный ученый, исследователь мира. В эти минуты Федор Хрузов буквально ощутил величие его души, для которой познание Истины дороже собственного честолюбия и мишурного блеска славы. Да, ему тоже нужна была победа — но не любой ценой. Он шел в бой с поднятым забралом. Честно и смело.

Федор подумал, что именно такие люди украшают науку.

Поднялся заместитель директора.

— Какие будут вопросы?

Армада ученых, сидевших в зале, зашевелилась. Посыпались вопросы — как заметил Хрузов, не все доброжелательные, некоторые с подковыркой, с нажимом. Федор поморщился — ему всегда претило, когда в вопросах к выступающему больше собственного мнения, чем действительного непонимания. Зачем это? Разве так можно докопаться до сути?

Но профессора, видимо, нелегко сбить с толку. Он отвечал обстоятельно, неизменно вежливо и четко. Нет, этот человек определенно нравился Хрузову. Федор легонько вздохнул: жаль, конечно, что они бьются над разными задачами — ему хотелось бы хоть немного поработать бок о бок с Сергеевым. Он понял, что у него можно многому научиться.

Удивительно: прежде Хрузов почти не обращал внимания на личность ученого. Ему казалось, что не в этом главное. Главное — его мозг, как он генерирует идеи. Федор всегда остерегался давать людям собственную оценку. Как-то он даже обмолвился: «Я, может, потому и влюбился в математику, что в ней не нужно решать никаких морально-этических проблем… Здесь все объективно».

Но оказалось, что отнюдь не все люди, имеющие дело с математикой, свято чтут объективность! Оказалось, что люди эти такие же, как и всюду, только, быть может, более рассудочны и честолюбивы. А поскольку математика стала занятием коллективным (ведь каждую идею следует выставлять на всеобщий суд), то и приходится решать не только абстрактные, но и некоторые моральные проблемы. Взять хотя бы его давешний инцидент с Ледяшиным…

К сожалению, Хрузов только сейчас начал разбираться во всем этом.

Он оглядел зал. Каждого из своих коллег он увидел теперь как бы новыми глазами. Есть пустоцветы на древе науки, но прекрасные, компанейские ребята, остроумные и в какой-то мере даже обаятельные… Каким ветром их занесло в математику? Что они тут ищут? Ведь они все же достаточно сообразительны, чтобы понять, что выдающихся результатов им вовек не достигнуть. Да они, очевидно, и не пытаются!

Есть гипертрофированные честолюбцы. Эти стремятся все сгрести под себя. Они хватаются за любую проблему, за всякую задачу, лишь бы добыть себе славу. Сначала узкоспециализированную, потом появляются претензии на общенаучную. В таких всегда слишком много напора. Они ценят не саму науку, а себя в ней.

Есть тихие, с виду даже забитые, но беззаветно преданные делу поиска научных фактов. Им наплевать на звания и должности — интерес работы окупает все.

Есть громкие, азартные, неумолимые — и тоже преданные.

Есть отшумевшие, выжатые до последней капли, отдавшие все и продолжающие действовать по инерции…

Есть дремлющие, но способные, потенциально одаренные молодые научные работники, которые по-настоящему еще не начали действовать, а только как бы примериваются, ждут какого-то толчка… Хрузов тоже был таким. И если б не Владимир Маркович Моренов, в свое время наставивший его на путь истинный, как знать, что из него получилось бы…

Коротко стриженный затылок Владимира Марковича одобрительно закивал перед глазами Хрузова, отмечая удачно брошенную кем-то из зала реплику. Умный такой, аккуратный затылок, круглый, как глобус, и твердый, как орех. Какие мысли за ним прячутся? Вполне возможно, что среди них вертится и та, что не доставит Хрузову особой радости. Однако Федор не испытывал ни малейшей злобы к этому седому, постаревшему затылку, даже если он сейчас и враждебен Хрузову. Потому что Федор отчетливо помнил все творческие удачи своего учителя, все его прошлые достижения и былые заслуги. Тень, которая временами ложилась на репутацию Моренова, не затмевала блеска его ума. Сгоряча Хрузов мог подумать о Моренове плохо, но потом вновь брало верх уважение к его таланту — и Федор преклонял колено… Что поделать, ведь Хрузов был математиком! И вот уже те самые коллеги, которых он минуту назад рассортировал по их человеческим качествам, снова обрели свои профессиональные лики: этот развил принцип оптимальности Веллмана, распространил на определенный класс задач, тот — крупный специалист по теоремам существования… Большие, умные, уважаемые люди.